Алексей Гедеонов - Случайному гостю

— Кудрявая петрушка девять раз бывала на том свете, Лесик, ей веры нет, она в силах привести оттуда кого заманется. Хороша она только, как сейчас — при пропаже. Отпей и говори, что видишь в рондле.

Я делаю глоточек ароматного, солоноватого варева из узкой темной ложки, осторожно смотрю в кастрюлю.

— Ну? — доносится бабушкин голос.

— Вижу пузыри, — опасливо говорю я.

— А кроме? — терпеливо спрашивает бабушка.

— Пар, — отвечаю я.

— А кроме?

— Ну листья и… — и я замолкаю, потому как отчетливо вижу, словно в черно-белом телевизоре — высокая светловолосая женщина в темном костюме заходит в просторное помещение, осторожно подходит к столу, открывает один его ящик, второй, в третьем аккуратно берет что-то, кладет во внутренний карман пиджака, уходит, протерев ящик и стол маленьким платком.

Дальше только вода, пар, листья.

Я пересказываю бабушке увиденное, она одобрительно улыбается:

— Ну умник, заслунжил на Попелку.

Попелка — это шоколадка «Золушка».

— Бабушка, — говорю я, — а кто это был?

— У одной женщины на работе украли деньги, — говорит бабушка, — теперь мы знаем кто и попросим вернуть.

— А если не согласится? — интересуюсь я.

— Попросим еще раз, — говорит бабушка.

— А если снова не согласится?

— Тогда за кожну купюру у вора уйдут трижды три, — говорит бабушка и придирчиво глядя в какую-то бумагу со схемой, произносит. — Принеси мне крючки для плетения… они на шкафу…

Я так и сижу — с полуоткрытым ртом, чиркаю ножом по брусочку. Бабушка заливает карпов нафаршированных картошкой, горячим уксусом и накрывает чугунную, синюю кастрюлю, крышкой.

— Я взял кудрявую петрушку, кудрявую — виновато говорю я.

— Гратулюю [74] поздравляю , — отвечает бабушка приворачивая огонь. — Думала не вспомнишь. Ты невнимательный и мог заплатить забо́льшую цену, за то. Дар не подарок.

Я молча переживаю позор.

— Иди, овшим, наводи порядок, — говорит бабушка. — Но не будь смутный, ошибается каждый.

Пока я мою раковину — мерзкой Скайдрой, доску — вонючим уксусом и им же нож, а чешую и всякие обрезки прячу в кулек, который надо вынести до пяти вечера, потому что в полшестого — мусорная машина и ужасный ужас — неизбежное ожидание её в чёрном и холодном дворе. В общем, пока я тружусь как пчела — слеза Христова, бабушка занимается очень интересным делом — она открывает бутылки с пивом. Одну, вторую, третью — пробки со звоном катятся по столу, одна добегает почти до края и падает, снизу высовывается чёрная бархатистая лапка и аккуратно, когтиками, ухватывает беглянку.

— Вакса, кыса мо́я, — кричу я под скатерть, — тебе ведь достаточно наступить.

Кошка отвечает мне звоном пробки, она выгоняет ее из-под стола и катит по полу, пробочка звенит и пускает крошечные блики.

Бабушка сливает большую часть пива в керамическую посудину с волнистыми линиями на бортике, часть пива в чашку. Пиво сильно пенится, хотя оно и из холодильника.

Затем она достает из буфета корзинку — в ней испеченные вчера перцовые и коричные пряники. Они мягкие. И долго не черствеют. В них есть крахмал, пряности, мёд. Иногда они украшены цукатами, иногда изюмом или миндалём. Их начинают печь в ожидании Рождества, а доедают запасы на Громничую. В феврале.

Бабушка разламывает пряник и опускает его в пиво, туда же высыпает изюм. И встряхивает корзинку.

— Хм! — говорит бабушка. — Подойди сюда, моя безтолковость.

— Зовёте кошку? — мрачно осведомляюсь я.

— Совсем нет, — откликается она. — Прентко [75] быстро глянь в кошик.

— Дадите мне грошик? — веселюсь я, и обойдя стол, зыркаю в корзинку с выпечкой.

Лучшие на свете — гданская водка, варшавский башмак, торунский пряник и краковская панна, это знают все. Пряники держат пальму первенства. Это целая церемония, а вовсе не разбавленная водами Балтики сивуха, какой-то там башмак или неизвестная ветреница из Кракова…

В Средневековье, одновременно с тем, как рыцари Храма догадались мыть перед едой руки, пришла мода на ароматные сарацинские коренья и на их пряный вкус. Пряности стали добавлять во всё, в том числе и в медовые коржики. Тогда-то печеньица и изменили название: из «медовиков» стали «пряниками», то есть перчеными.

Пряничное тесто стали вырезать в разнообразных формах, а сам пряник богато украшать. Внешний вид его всегда следовал веяниям. Например, в XVI веке вошли «в моду» формы-сердечки, век XVII был временем пряничных святых и королей — из уважения есть их начинали с ног. Ещё столетие спустя, излюбленными мотивами стали звери и младенцы.

Пекли пряники в Торуни тогда «по-домашнему», почти, как мы нынче — но не без фантазий: «В десятую часть кварты растапливаемого меда понемногу вливать большую чашку спирта, то и дело перемешивая, чтоб не загорелось. Всыпать горсть лаванды, на ноже сушёного имбиря, полстакана отваренной и порезанной апельсиновой кожуры, столько же лимонной, немного аниса, хорошенько перемешать и влить в пять кварт ржаной муки грубого помола, прожаренной в горячей кастрюле, крепко взбить лопаткой, а когда остынет, месить руками несколько часов. Затем разлить в формы, смочив руки в пиве с топленым медом — смазать сверху пивом, обложить цукатами и миндалем, а когда слегка поднимется — не мешкая ставить в печь, протопленную как для выпечки хлеба».

Такое.

В корзинке я не увидел ни лошадей, ни младенцев, ни печеньиц — лишь цветные клубки шерсти. Нитяные хвосты извивались и трепетали, словно беспокойные слепозмейки, видимо силились сложить какую-то надпись.

— Что там? — сурово изрекла бабушка.

— Масса ниток, клубки какие-то, всё очень запутанно, — ответил я и принюхался. — Извиваются что черви. Пахнут приятно, не прянично…

Я втянул воздух ещё раз.

— Вербеной… и… яблоками, вроде.

— Дух греха, — сказала бабушка. — Однако.

Она встряхнула корзинку, глянула на меня в упор, сняла очки и проворчала:

— Хватит тортурить нож. Чисти лук, морковь и инне.

Я вздохнул и поплёлся к раковине.

Возня с овощами заканчивается скоро. Бабушка, внимательно разглядывавшая сырники в духовке, выпрямляется и подступает к моркови: пара ударов ножом — и она разрезает каждую на четыре части.

«Просто вскрытие какое-то», — думаю я, собирая очистки. Мелькают частицы корня той самой петрушки, что сослужила мне недобрую службу: её бабушка искрошила просто в пыль, лук нарезаю я, совсем не тонкими кольцами, бабушка задумчиво водит над доской зажженной спичкой — чтоб лук не ел глаза.

Вместо него глаза мне ест дым. Доска похожа на палитру — овощи живописными горками расположились на ней.

Бабушка зажигает ближнюю конфорку, выставляет на огонь сковороду и греет ее, не спеша достает солонку с полки — соль в тяжелой черной банке, обеими лапами банку держит смеющийся чертёнок, его хвост находится в глубине банки и всегда в соли.