Алексей Гедеонов - Случайному гостю

Бабушка на глаз сыплет соль на сковороду — обычная процедура. Высыпается не более столовой ложки, ну может двух. Бабушка отставляет соль обратно на полку и встряхивает сковороду над плитой, соль равномерно покрывает дно. Затем она ставит сковороду на огонь. Соль потрескивает, а затем начинает темнеть — мне становится жарко, да и у бабушки слегка розовеют щеки. Раздается грохот — нижняя часть буфета распахивается и оттуда вываливаются две кастрюли, гулко падает дуршлаг, вслед нервически убегающей от шума Ваксе радостно катятся несколько маленьких форм для кекса.

— Карнавала, — говорит бабушка. — Обратно полёты. Просто ферерия!

— Феерия, — говорю я, щеки у меня полыхают.

— Я то самое и сказала, — строго отвечает бабушка.

— А у меня, кажется, аллергия, — заявляю я, и громко шмыгаю носом. — Надо чего-то попить… или принять.

— Лесик, — скептически говорит бабушка. — Где-то аллергия? Жарю соль. Они этого не любят. Вот и летает всё. И мы пломенеем как рожи [76] розы .

«Просыпанная соль — внезапный авгур»… вспоминается мне. Незаменимая соль — вечный посредник — медиум. Ключ под мизинцем алхимической руки.

— Нашли время и место, — не растерявшись говорю я, чувствуя себя оскорблённым словом «рожи».

Бабушка высыпает соль в раковину, раздается шипение. Она наливает на сковороду масло, высыпает туда овощи, перемешивает их и накрывает крышкой — томиться.

— Хочу верить, — говорит бабушка, сгибаясь в три погибели, — что сырники не сели.

Я собираю крышки, кастрюли и миски. Бабушка внимательно оглядывает формы в духовке.

— Держатся, — говорит она удовлетворенно. — Хоч им и тяжко.

Тем временем «зготовались» карпы — у них можно легко выдернуть «контролный» плавник.

Бабушка доготавливает соус — посыпает овощи мукой, выливает через какое-то время в сковороду пиво с изюмом — сковорода исходит паром, бабушка отражает пар крышкой как шитом — остаток пива из чашки бабушка попивает, перемешивая бурлящий соус.

Я складываю бумажный самолётик и запускаю его в бабушку, она протягивает руку, продолжая цедить пиво, и самолетик, развернувшись ко мне прямо в воздухе — пикирует на серую скатерть.

— Класс! — говорю я. — Я тоже так хочу!

— Лесик, — говорит бабушка словно очнувшись. — Что говорила тебе про жичения?

— Следует быть осторожным, — говорю я, запуская самолётик в Ваксу. Вакса наблюдает за самолётиком с интересом и ловит его в прыжке.

— Борт погиб в когтях, — гнусавлю я.

Потом мы перекладываем карпов. Я укутываю здоровенную керамическую посудину газетами и полотенцем и несу под тахту — там через стену печка и под тахтой тепло.

Бабушка перетирает соус — он получается какого-то не слишком аппетитного цвета, но очень вкусно пахнет.

— Лесик, — говорит распаренная бабушка, переливая соус в керамическую плошку. — У меня сегодня пациентка.

Она добавляет в соус вино, красное, грузинское, из буфета — одну ложку, вторую, размешивает.

Я сохраняю молчание.

— То такие, — говорит бабушка, — коб… женские случаи, овшим я тебя не буду додавать [77] звать на помощь .

— К кому это «додавать»? — подозрительно спрашиваю я.

— К себе, — улыбается бабушка. — Но услуга пригодится, будь напоготове.

— Да, конечно, — отвечаю я. — Нет ничего проще.

В глубинах квартиры сам собой включается приемник — вечной печалью звучит Шопен, неуловимый, как запах ландышей майским вечером.

— Пусть его, — говорит бабушка. — То забавляются они .

Они приходят вечерами, стыдливо прячась в тенях, слева, всегда слева — за плечом. Им запрещено говорить — объясняются знаками, вздыхают. Вакса брезгливо шипит на них, дым от бабушкиных сигарет окутывает их печальным флёром. От этих гостей — холод, помехи в телевизоре и частенько портится забытое на столе масло.

Другие, настоящие гости — из плоти и крови, чаще всего являются с последними лучами солнца — к бабушке на осмотр. Или затемно, под электрический свет — на «палпацыю».

На кухне пахнет ванилью и какао, витает аромат цитрусовых. Стол заставлен большими и маленькими сырниками. Они героически не «сели» и заботливо укрыты салфетками. Я мелю кофе — меня это успокаивает, кофемолка, наоборот, ведёт себя беспокойно, скрипит и похрустывает, к тому же дергается — словно пытаясь вырваться из рук; её, впрочем, можно понять, сто лет — это не шуточки.

Бабушка принимает уже третью за сегодня пациентку. Совсем молоденькая девица, с сильно опухшими щиколотками, орошает слезами, казалось, все углы квартиры, рыдая и вопя одновременно.

— Она говорит… у-у-у-у… я не доношу… ыыы, — завывает она из туалета под грохот бачка, — собааака… — доносится из ванной, шумит вода. — Она говорит… и-и-и-и, — воет она в коридоре. — Пооочки и все такоооое… ы-ы-ыы…

Анемичное, мокрое лицо её напоминает подгулявший творог.

— Она говорииит, «…оно уже и не шевелится», а-а-а… Ой тётяяя Лееенааа… — заливается Вика в кухне, втягивая широко расставленными ноздрями покрасневшего носа ароматы компота, сырников и клюквенного соуса. Бабушка тащит ее к себе, как паук муху — не выпуская ни на минуту из рук, рыдающую, опухшую.

— Сейчас ляжешь, Викця, ляжешь, — нежно говорит бабушка, перекрывая однообразный вой. — Покинешь смуток.

В ответ несется подвизгивающее и всхлипывающее «-и-и-и-и» на одной тягучей ноте. Вдруг все стихает, слышно становится, как капает вода из крана и сигналит машина скорой помощи на улице. Из дальней комнаты плетётся Вакса, настороженно нюхая воздух, будто не доверяя наступившей тишине.

Меленка у меня в руках уютно шуршит, кофейный дух щекочет ноздри. Чуть слышной нотой в него вплетается запах разогретого металла. Время от времени я вытряхиваю перемолотые зерна в высокую медную банку ручной чеканки, на днище банки все еще можно прочитать клеймо «Kospoli Kaffa» — давным-давно банку купила ещё совсем молодая бабушка возле кондитерской на Фломаркте — блошином рынке, в столице уже поверженной империи. У смешливого морячка в штопаной зюйдвестке. За поцелуй. Кондитерский рынок… за поцелуй… зюйд-вест… Любительница сладкого!