Алексей Гедеонов - Случайному гостю

Тем временем, здесь, в тринадцатой квартире — капелька крови угодила на цепь. И породила магию. Ту, о которой на Коперника не помнили уже тогда, когда она была ещё Окольницким шляхом.

Цепи, бумажные цепи, вдруг лязгнув, встали подобно питону Каа из мультика, только вместо призыва к бандерлогам загудели и просияли. Выглядело очень красиво и страшно.

Цепи сопротивлялись Дару. Магия подчиняла себе силу цепей. Кровь брала своё по праву. В воздухе пахло озоном и разливался ощутимый холод. Дверь кладовки покрылась инеем, внутри этой тёмной клети вдруг началось некое шевеление, барахло задвигалось, загромыхало — и искаженная им, прорвалась мелодичная трель флейты. А затем долетел глухой и мерный конский топот.

Ни он, ни флейта теперь не испугали меня, наоборот, часть меня ждала встречи — помериться силой? Обменяться приветствием? Взыскать Дар? Не знаю.

Я гоню это воспоминание.

Бабушка стояла посреди сияющей метели, красный платок сполз на пол, волосы её развевались, нестерпимо сверкала Сиренка. Руки бабушка подняла, лицо запрокинула, словно обращалась к стеклянному плафону над головой. Лампочка в нем источала неестественный для своих 60 ватт яркий белый свет.

Двери во всей квартире начали распахиваться и хлопать, из шкафа вылезла Вакса, её морда была в какой-то розовой пудре.

Сквозь распахнутые двери потоком хлынули Гости.

Путь их, как всегда, сопровождал шелест и шёпот.

Мне захотелось полетать, ну просто я захотел — желание наполнило всего меня радостью, будто какая-то часть меня истосковалась по Дару. Я подпрыгнул, табуретка качнулась и упала, гудящие и светящиеся цепи расступились предо мной. Я поплыл в воздухе, напоминая сам себе мыльный пузырь, что-то в кухне звало меня. Стало холодно. Я снял с вешалки куртку и надел её — на весу, из рукава на пол вывалилась шапка. Гости обступили меня, призрачной стаей.

Бабушка, окруженная Гостями, вокруг которых вились, словно Лаокооновы змеи, цепи, глянула вслед мне. Во взгляде её была просьба. Только просьба. И всё же она нахмурилась.

По дороге в кухню я ощутимо приложился скулой об косяк — левитация, хотя и приносила немалое удовольствие, но была неосвоенным пространством.

Кухня стояла нараспашку; лимонную мяту, чудом удержавшуюся на подоконнике, трепал декабрьский ветер. Наглухо запертым оказался лишь пенал, хоть в недрах его что-то отчаянно колотилось и стучало.

«Зеркало!!! — радостно подумал я. — Зеркало!!!»

Я успел подлететь к буфету, задев плечом абажур. Куртка вздымалась у меня за плечами капюшоном кобры. Воздух возле креденса словно сгустился — по тёмному дереву, словно по Ваксиной шерсти, пробегали крошечные голубые искры. Я коснулся кончиками пальцев гладкой ореховой двери пенала — и сразу отдёрнул руку: дверь была раскалена, словно уголёк в печке, или казалась таковой.

Мне стало интересно. Я глубоко вздохнул…

— Магия творится на выдохе, — это бабушка. Мы с ней собираем «сон» и первую крапиву. Ходим по Каличей горе, и я выдираю из наполненной весенним томлением земли чёрные корешки.

— Лесик, помни, это не геометрия — на выдохе, — говорит бабушка. — Не трогай без пальчатки — то колючка!!!

— Я на геометрии вообще не дышу, — злобно отвечаю я. Только что меня ужалила «колючка» — первая крапива.

— За это тебе там ставят тройки, — невинно замечает бабушка, поглаживая шершавую темно-красную стену старого форта. — В магии троек не нет. Такое… И она сосредоточивается на БТ.

— А что, сразу в угол? — интересуюсь я.

Корень я выдрал и сунул в специальный мешочек, синий. Поверженную крапиву отправил в другой мешочек, самый обычный — из-под молока, необычного в нём только черный цвет внутри…

— Всё-таки не то. Не то. Чего они натовкли туда? — бурчит бабушка, окутанная дымом.

— Да, Лесик, ты однозначно прав. Ставят у кут, то есть в угол, — говорит она голосом доброй феи. — На тысянчу лят. Без света.

Мне становится как-то нехорошо — тысячу лет в углу? Совершенно безрадостно.

Стараясь не подать виду, я замечаю.

— Что-то такое есть у нас в школе, в раздевалке — там в углу никогда нет света. А как вы знали, бабушка?

— Дар, всё Дар, — отвечает бабушка и и выпускает дым ноздрями.

— Вы похожи на дракона, — льстиво замечаю я, и несколько подумав, замечаю: — сейчас.

— Мудрая тварь, — произносит бабушка, — и живет длуго.

— Все сходится, — поддакиваю я и устремляюсь за крапивой.

— Магия творится на выдохе, — повторяет бабушка. — Ты не забыл?

— Не забыл, — повторяю я возле «пенала». И, набрав полную грудь воздуха, медленно выдыхаю…

В начале века, в Кракове, в одном из старых костёлов обнаружено было старинное зеркало. Почти чёрное. Лёгкие латинские буквицы на тяжелой раме, гласили, что «спекулум визий магичных» принадлежит пану Твардовскому. Возможно именно в нём Великий Магик Сарматии показывал безутешеному королю облик потерянной любимой… но Август увидел лишь тень.

На серебряной поверхности зеркала заметна была большая вмятина — подтвердилась легенда об ударе ключами по гладкому плёсу. Говорят, тот самый Магик успел сделать три подобных. Разной величины. Говорят также, что одно из зеркал, образец, привезли ему из-за моря…

Девичья фамилия бабушки — Твардовская. И выйдя замуж, она её не меняла…

…Выдох удался. Прогудел, словно над головой у меня, колокол. Пенал сотрясся будто от взрыва. Внутри его раздался печальный голос. Клацнули замки. Медленно, очень медленно, нехотя открылись — они так долго охраняли вход.

«Зеркало!» — радостно и хищно подумал я. Почему-то мне вспомнилась Вакса с мышкой в зубах.

Я взялся руками за дверь, стремясь распахнуть ее и увидеть наконец тот «спекулум магик»… Наследный дар…

…У нас совсем нет часов. По версии бабушки, в них слишком злое сердце, чтобы держать их в доме. По ее же словам — часы не в силах смириться с происходящим и вредят окружающим по мере механических сил, отрезая от срока каждого в свою пользу. А кроме того, часы придумали немцы — специально, чтобы экспортировать кобольдов по всему миру. Часы, впрочем, нас недолюбливают так же, как и мы их — в жизни тикающие механизмы, находясь со мной рядом более суток, начинали барахлить, я уже не говорю о наручных, разлетающиеся во все стороны пружинки или трескающиеся ровно посередине стеклышки — вот правда моих дней. И зеркал у нас тоже нет. Разве что ручные, маленькие.

…Тётя Женя выступила было против этого диктата, в период «северных денег» купила трюмо, водрузила его у себя, по легкомыслию, прямо против кровати. Бабушка ничего не сказала, но дверь тёти-Жениной комнаты стала держать всегда закрытой, страшно гоняла от зеркала Нелю — доходило до рукоприкладства. Через месяц после покупки все три зеркала трюмо пошли темными пятнами и покрылись странными царапинками: будто кто-то пытался процарапать его с той — заамальгамной стороны. Дальше всё было совсем скверно — раз ночью, в мае, трюмо оглушительно треснуло и осыпалось на пол спальни серебряным дождем, некоторые осколки, противореча закону тяготения, вонзились в стену, один даже прорвал насквозь ковер на стене — говорят, тётя Женя очень кричала. Неля с Витей на помощь прийти не смогли — дверь оказалась заперта, и как они в нее ни бились, даже не дрогнула. Её взломала бабушка, вернее, перед бабушкой дверь с неохотой, но открылась — позже Неля говорила, что ясно видела в комнате, которую странно освещал зеленым фонарь во дворе, помимо родителей, бабушки и просочившейся туда кошки, кого-то ещё. Но кто это был? Очень трудно сказать… А через три дня дядя Костя — тёти-Женин муж — умер: «Тромб, — сказал изможденный врач со „Скорой“. — Блуждающий тромб. Святая смерть…» С тех пор значительных зеркал в доме не держат. Почти. По крайней мере, так считается.