Алексей Гедеонов - Случайному гостю

Витя долго возился то в одной комнате, то в другой, грохотал шкафом, после всего совершенно несправедливо обвинил меня в том, что: «у синего батника, у нового, нет второй пуговицы — и где она?».

— Я в ватниках не хожу, — брякнул я хмуро и укрылся от Витиных костлявых кулаков в ванной.

— Ты потерял её от жадности, — сообщил я освирепевшему кузену через дверь. — Отдай что-то, и она вернётся.

Слышно было, как Витя сначала сопит, потом расхаживает под дверью.

— А отдать за нее что-то должен тебе? — подозрительно спрашивает он.

— У меня всё есть. Мне ничего не надо, — говорю я, пытаясь с помощью зеркала на стене и маленького зеркальца-личика рассмотреть свой профиль. В последнее время мне не нравится мой нос.

— Ну хорошо, ладно, — говорит Витя. — Попробую. А ты точно не знаешь, где она, а, Лесик?

Вместо ответа я включаю воду, вспыхивает колонка, ванную застилает пар. Меня знобит. Я умываюсь горячей водой, протираю зеркало — единственное отвоёванное тётей Женей, и вижу за своей спиной, на фоне шкафчика, полотенец, тусклых кафелинок цвета слоновой кости знакомую темную фигуру, состоящую из трепетного дыма и неистовой улыбки. И нет ни Ангела, ни моста. Тонко и яростно поёт флейта, вбирая в себя дым и свист нездешнего ветра, звук её становится всё грубее, и кажется мне, что я слышу, как воют собаки. У меня пересыхает в горле, и лампочка над головой предательски гудит, огонь в колонке плюётся зелеными искрами, мгла застилает всё небольшое пространство зазеркалья у меня-зеркального за спиной, топот и лай становятся всё различимее, и уже ясно — рог охотника поёт, предвкушая Ночь Дымов.

Я цепляюсь за раковину непослушными пальцами, чувствую, как медленно становится скользким пол и как ломит ноги от страшного холода, как гудит в ушах от звуков погони, и всё же мне не кажется, что Всадник нашёл меня. Еле отлепив от раковины руку, я рисую на вновь запотевшем зеркале круг, и треугольники, и точки. Пальцы мои сводит судорога. След на стекле набухает красным… По трубам проходит ровный гул. Что-то шуршит внутри стиральной машины. Душ включается сам и, выдрыгиваясь раненной коброй на своем шланге, кропит всё вокруг кипятком. Звуки гона становятся тише. На полу озерца воды — подобно каплям ртути. На совершенно материализовавшемся в зеркале лице туманной зыбью пробегает тень досады.

— Сстарые шшштучки, — шипит дымом улыбающийся рот. — Погоди, щщщенок, власссти Сстарухи конец.

— Не факт, не факт, — говорю я одубелым языком и ставлю в Печати последнюю точку.

Зеркало — вновь: старое, небольшое, поцарапанное зеркало, всё в кровавых точках, словно в правильно расположенных брызгах; огонь в колонке гаснет, лампочка перестает трещать и гудеть, я сажусь прямо на мокрый пол, и из уха у меня стекает что-то горячее, а сердце тяжело бухает где-то у ключичной ямки.

Дверь в ванную открывается беззвучно, на пороге стоит бабушка, в английской юбке и зелёной блузе, ворот блузы расстегнут.

— Но-но-но, — говорит бабушка, подбирает подол юбки и присаживается рядом, негромко звякают ключи в кармане — Тихо-тихо-тихо, — бормочет она. — Боль прогоню сейчас, не плачь. Даже глаза не закрывай. Покажи мне то ухо.

Я сползаю боком, неловко, прямо на плитки пола, и жестокость недавней улыбки разрывает мне сердце.

— Боюсь я, бабушка, с такой болью вы не справитесь, — говорю я и понимаю, что плакать не могу. — И слёзы у меня забрали! — кричу я и в ярости бью по чугунной львиной лапе, подпорке для ванной. Бабушка проводит по моей щеке ладонью — рука её пахнет табаком и «Быть может», я чувствую её Дар, знаю, что ей снилось ночью, и не вижу больше ничего. Ничего. Только свет. Боль проходит, сердце возвращается на место, от крови в ухе и на пальцах не остается и следа.

— Пока справляюсь, — удовлетворенно говорит бабушка, — с болем, с горем, та не с тобой. Ты вышел из-под контроля. Абсолютно.

Щёлкнув коленкой, она встает и протягивает мне руку.

— Ну сдайте меня в макулатуру, на «Анжелику», — слабо говорю я и начинаю подниматься.

В этот момент в проеме двери появляется сияющий Витя:

— Я отнёс Зембам сахар! — торжествующе произносит он. — Килограмм. И она нашлась!

Бабушка супит брови и подозрительно смотрит на меня. Я, осторожно переступая, воробьиными шажками плетусь в кухню, дальше в бабушкину комнату, и мне печально.

— Пуговица! — радостно оповещает присутствующих Витя. — С батника! Голубенькая! Она была в банке.

— Власьне! — вступает бабушка. — И баньтык, и банка, и нервы мои — всё на местах! Тишина! Вигилия! Спокуй. Иди уже, старче. Она прикручивает в колонке газ и подталкивает меня в сторону кухни. Я слышу, как в тёти-Жениной комнате Витя тайно включает телевизор. Паспарту кричит: «Проделки Фикса!!!».

Он даже и не догадывается, куда делись некогда солдатики из набора «Ледовое побоище» — серые, оловянные, гладкие. Как их Витя искал потом! Даже завязал веревочкой ножку стулу. И нашел — заботливо спрятанный бабушкой набор «1812» — красный и торжественный, получил подарок на день рожденья на две недели раньше. И сам был весь вечер — красный и торжественный, несмотря на мои рассказы про «оловянную чуму»…

— Лесик, — мягко сказала бабушка, дотащив меня до дивана в своей комнате. — А ты вильготный, то есть то… влажный!

— Это оттого, что вода мокрая, — сказал я и начал расстегивать пуговицы. Пальцы покалывали иголочками остаточной боли, так бывает, если долго гуляешь без перчаток.

Бабушка прошлась по комнате, дала мне полотенце, нашла на этажерке сигареты, закурила, присела на кровать и оказавшись на одном уровне со мной, произнесла совсем сиропным голосом:

— А за тобой гонялась Охота…

— Я так рад! Страх как счастлив, — сказал я и снял мокрые брюки. — Вот хочу я знать, почему за вами никто не гоняется, или за Ваксой? Всегда только я.

Бабушка встала и пыхнула дымом в сторону.

— Цель мелкая, — проговорила она и поправила невидимку надо лбом.

— Ну Вакса не такая уж и крошка, — буркнул я, сворачивая носки в мокрый комок. — В ней много внутренностей.

— А как ты знаешь? — медоточиво спросила бабушка.

— Дар! — неубедительно пискнул я. Бабушка сделала круглые глаза и раздавила окурок в пепельнице. В комнату устало вошла обозначенная Вакса, волоча за собой длинный черный хвост. Она запрыгнула на бабушкину кровать и, кратко мяукнув, разлеглась у подушки.

— Так. Там всюду пошпортано, — сказала бабушка. — Убирайся. Я отдохну. Прилягу. Позднейше жду для разговоры.

— «Это шифровка…» — тускло подумал я, выбираясь из бабушкиной комнаты.

Словом «убирайся» бабушка обозначала процесс одевания, а «пошпортать заналежне» — значило хорошенько убрать.

Опасливо высматривая Охоту, погоню и другие порождения дымных ночей, я прокрался мимо ванной в нашу с Витей комнату. По ногам дуло. У порога входной двери что-то блеснуло, я обернулся — всё та же прихожая; крашеные в вишнёвый половицы, домотканый коврик, рождественник на окошке, чуть приоткрытая форточка для них…, колышется занавесочка — «фиранка». Всё.