Алексей Гедеонов - Случайному гостю

— Сейчас откроется, сейчас, — шепнул Витя. — Смотри!

Круг стал похож на распустившийся тюльпан — красный, неприятно алый по краям, тоскливо-жёлтый в середине. В зловеще-еретическом сиянии, потревоженные и гневные, стали проступать в его центре знакомые линии и точки. Я ощутил чужой Дар, ахнул, протянул руку — в это время хлопнула дверь на этаже, простучали шаги по галерейке, подозрительно знакомый голос что-то раздражённо спросил и ему ответили… В голове моей грянул колокол — по мосту душный ветер гнал песок, лиса сидела на балюстраде, река шипела пеной у каменных ступеней набережной.

— Это промах, — сказала лиса, задрав морду к Ангелу. — Он совсем не слушает советы.

— Это его выбор, — ответил Ангел, взмахнув зеленоватыми крылами, ветер стих, песок осыпался на плиты и сложился в…

— Печать, — шепнул я, — Соломонова печать, и мы её почти ело… В замке провернулся ключ. Дверь открылась. От неожиданности мы с Витей подскочили навстречу друг другу.

— Рано-рано два барана… — пронеслось у меня в голове, что-то стукнуло меня в лицо, нос хрустнул и подбородок обдало горячим.

В отчаянии, я стал ловить убегающую к порогу кровь.

Капля, всего одна не пойманная мною капля, скатилась на отчаянно вертящееся блюдце, на проступившую на нём Соломонову печать, на защиту, на благословение, на порог.

Что-то ухнуло, так бывает, если включить сначала воду, а потом колонку. Блюдце замерло и развалилось на три части. Гости бросились к порогу, серебрясь все сильнее, возле осколков образовалась призрачная свалка.

В переднюю ворвался холодный воздух — ветер дул с севера, неся с собой облака, похожие на дым. В дверях стояли тётя Женя, Неля и почти неразличимая Ева за их спинами.

— А ты что здесь делаешь!? — спросила тётя Женя, глядя удивленно на собственного сына, и голос её дрогнул.

— Живу я здесь, — ответил Витя, потирая ушибленный об мою переносицу лоб.

— Мы, наверное, войдём? — спросила Неля и подёргала замок на куртке.

— Наверное, входите, — сказал Витя и отодвинул останки блюдца ногой. Еле видный дымок отлетел прочь от места, некогда содержавшего печать.

— Здравствуй, Лесик… — сказала Ева, голое её был как всегда низок, музыкален, и как всегда от нее пахло духами, стойкими даже после стирки, жутко дорогими духами из тёмного такого флакона — «Чёрная магия».

— Входите же… — помялся Витя. — Дует…

Тётя Женя и Неля, продолжая гулко топать и оставляя мокрые следы, прошли в коридор.

Ева расстёгивала пальто прямо на пороге, ветер вносил в переднюю снежинки и они не таяли — в дом вторглась стужа.

— Ну входи уже, а то я дверь закрою, — сказал Витя, — тётя Ева!!!

И она вошла — ведь мы сами позвали её. Трижды…

Я встал и посмотрел на Витю. Он закрывал дверь. Тётя Женя развешивала дублёнку на плечиках. Неля разматывала шарф.

— Теперь и ты скажи что-то волшебное, — шепнул я кузену, тщетно надеясь.

— Швабрики! — торжественно произнес Витя и щёлкнул собачкой замка…

Если вы отрицаете силу магии после того, как с успехом ею воспользовались, вы лишитесь всего достигнутого. Так написано в Старой книге.

Я пошел в кухню. Анальгин надо было чем-то запить. Осколки блюдца выкинуть. В светлой и тёплой кухне пахло яблоками и корицей.

Время от время приёмник выплевывал в пространство обрывки песен — я побарабанил по деке пальцами, и ВЭФ смолк. Я налил воду из чайника — обычную воду в обычную чашку. Вода сильнее обычного пахла медью. И на душе у меня было скверно.

— Куда вы столько наготовили? А где мама? Что, совсем нету салатов? Ну тогда я накрошу «Констанцию», — хлопотливая тётя Женя с неувядшим морозным румянцем на щеках ринулась к холодильнику. За шаг до него она знакомым движением поддёрнула рукава и сказала:

— Пойду-ка сполосну руки сначала, — и удалилась в ванную.

Неистребимый аромат шампуней, ацетона, лака для ногтей и крепкого одеколона шлейфом поплыл за ней. Пыхнула колонка, зашумела вода.

— Лесик!!! — прокричала тётка из ванной. — Это ты снова намалевал гадость на зеркале!? Все стекло в краске. Иди сейчас же сотри!!!

— Мама! — раздался из комнаты вопль сестры моей Нели. — Что ты орёшь? Сотри сама — ты что, не знаешь? Только тронь какую-то их пакость — сразу крики!!!

Я допил воду и поставил стакан в мойку, анальгин путешествовал по организму, явно не торопясь растворяться и избавить меня от боли в колене. — «Нужен аспирин, — подумал я. — Он от суставов!» И я пошёл в бабушкину комнату.

В «ванькире» было холодно. Зябко, несмотря на отчаянно раскалённую печку. Очень холодно. Пробирало до костей. Поначалу мне показалось, что окно открыто и тюль развевается, принимая странные для обычной шторы формы.

Спустя минуту я понял — Гости! Их было столько, что воздух в комнате напоминал туман. Медленно, словно преодолевая невидимый мне ветер, бродили они, оборачиваясь, взмахивая руками, показывая друг другу на горло и куда-то под ноги. Нечеткие и несколько смазанные, отливая зеленью, словно патиной времен, парили в воздухе, вращаясь против часовой стрелки и обводили стены растерянными серебристыми взглядами.

На столе нервно моргала настольная лампа, заставленная толстой книжкой.

Бабушка в кресле крепко спала, подложив под голову подушку-думочку с вышитым на ней венком из маков. У неё на коленях сонным плюшевым клубком лежала Вакса и откровенно храпела, подёргивая лапками при каждом вздохе. Вокруг них вились Гости, жадно смакуя каждый выдох и купаясь в золотистой пыльце дрёмы, укрывавшей кресло, — колдовского сна.

На креденсе, среди фарфоровых фигурок, стояла маленькая шарманка, моя, детская — из ларька под Детским миром, дребезжавшая за свои шестьдесят девять копеек какие-то совершенно неположенные песни. Разбавляя хлад и тьму смесью музыкальных звуков, пел меланхоличный горн, хрустальными горошинами брызгал клавесин истинным горем, рыдала без слез одинокая скрипка, пробивалась сквозь дешевые перепонки лютня — шарманка веселилась. Колыбельные сменяли одна другую, в них вплетались медляки, канцоны и блюзы, подумав секундочку, шарманка вывела нечто мелодичное из Анны Герман, вторым голосом ныл по-немецки какой-то мальчик: «Майский жук, лети ко мне. Отец погиб мой…», его сминала мелодия из «Обыкновенного чуда», под детскую песенку про кота: «Снилась мне река полна молока — аж до самого дна…» — ухало совою в ночи что-то джазовое, тихое и вкрадчивое, словно вода в новоорлеанских, наспех вырытых могилах. Звенели бубенцы, тренькали струны, сладко свиристели флейты и со всем не позабытым прощалась гулкая каллиопа — сегодня и навсегда.