Вероника Рот - Избранная

— Ты в курсе, что ничуть не лучше правдолюбов?

Он хватает меня за руку и тащит прочь от фонтанчика. Руке больно, но мне недостает сил, чтобы вырваться.

Его лицо так близко, что я вижу пару-тройку веснушек у него на носу.

— Я не буду этого повторять, так что слушай внимательно.

Он кладет руки мне на плечи, давит, стискивает пальцы. Я чувствую себя маленькой.

— Они наблюдают за вами. Особенно за тобой.

— Отпусти, — тихо говорю я.

Он разжимает пальцы и выпрямляется. Тяжесть в груди становится чуть меньше, когда он меня не касается. Я боюсь перемен его настроения. Они говорят о его внутренней неуравновешенности, а неуравновешенность опасна.

— За тобой они тоже наблюдают? — спрашиваю я так тихо, что он не услышал бы, если бы не стоял так близко.

Он не отвечает на вопрос.

— Я пытаюсь тебе помочь, — говорит он, — но ты отказываешься от помощи.

— Ну конечно. Помочь. Протыкая мне ухо ножом, насмехаясь, крича на меня больше, чем на остальных, — несомненно, все это очень помогает.

— Насмехаясь? Ты о том случае с ножами? Я не насмехался над тобой, — рявкает он. — Я напоминал, что, если ты проиграешь, кое-кто другой займет твое место.

Я кладу ладонь на затылок и вспоминаю случай с ножами. Четыре говорил со мной, чтобы напомнить: если я сдамся, Ал займет мое место перед мишенью.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что ты из Альтруизма, — отвечает он, — и становишься храбрее всего, когда поступаешь самоотверженно.

До меня наконец доходит. Он не уговаривал меня сдаться. Он напоминал, почему я не могу это сделать — потому что должна защитить Ала. Теперь эта мысль причиняет мне боль. Защитить Ала. Моего друга. Моего врага.

Я не могу ненавидеть Ала так сильно, как хотела бы.

Но и простить его не могу.

— На твоем месте я бы получше притворялся, будто самоотверженные порывы — дело прошлого, — говорит он, — потому что, если это обнаружат не те люди… ну, тебе не поздоровится.

— Почему? Какое им дело до моих стремлений?

— Стремления — единственное, что их беспокоит. Они стараются убедить, будто их волнуют твои поступки, но это не так. Им не нужно, чтобы ты вела себя определенным образом. Им нужно, чтобы ты думала определенным образом. Так тебя легко понимать. Так ты не представляешь для них угрозы.

Он прижимает ладонь к стене рядом с моей головой и опирается на нее. Его рубашка обтягивает тело как раз настолько, что я вижу ключицы и легкую впадинку между мышцей плеча и бицепсом.

Жаль, я не высокая. Если бы я была высокая, мое худощавое тело называли бы стройным, а не детским и он, возможно, не считал бы меня младшей сестрой, которую нужно защищать.

Я не хочу, чтобы он считал меня сестрой.

— Я не понимаю, почему им не все равно, что я думаю, пока я веду себя так, как им нужно.

— Сейчас ты ведешь себя так, как им нужно, — отвечает он, — но что, если твой склонный к Альтруизму мозг велит поступить иначе, не так, как им нужно?

Ответа у меня нет, и я даже не знаю, прав ли он. Я склонна к Альтруизму или к Лихости?

Возможно, ни к тому ни к другому. Возможно, я склонна к Дивергенции.

— А если мне не нужна твоя помощь? Тебе это не приходило в голову? — спрашиваю я. — Я не слабая, знаешь ли. Вполне справлюсь сама.

Он качает головой.

— По-твоему, мое первое побуждение — защитить тебя. Потому что ты маленькая, потому что ты девушка, потому что Сухарь. Но ты ошибаешься.

Он наклоняется к моему лицу и обхватывает пальцами мой подбородок. От его ладони пахнет металлом. Когда он в последний раз держал пистолет или нож? В точках, где прикасаются его пальцы, кожу покалывает, как будто через него течет электричество.

— Мое первое побуждение — давить на тебя, пока ты не сломаешься, просто чтобы посмотреть, как сильно нужно надавить, — продолжает он, стискивая пальцы на слове «сломаешься». От его раздраженного голоса я напрягаюсь, сжимаюсь в тугую пружину и забываю дышать.

Он поднимает на меня темные глаза и добавляет:

— Но я борюсь с этим.

— Почему… — Я с трудом сглатываю. — Почему это твое первое побуждение?

— Страх не вырубает, а пробуждает тебя. Я видел это. Завораживающее зрелище. — Он отпускает меня, но не отстраняется, гладит по подбородку, по шее. — Иногда мне просто… хочется увидеть это снова. Хочется увидеть тебя пробужденной.

Я кладу ладони ему на талию. Не помню, как решила это сделать. Но я тоже не могу отстраниться. Я приникаю к его груди, обвиваю его руками. Мои пальцы скользят по мышцам его спины.

Через мгновение он касается моей поясницы, прижимает меня теснее и проводит свободной рукой по моим волосам. Я снова чувствую себя маленькой, но на этот раз не пугаюсь. Я зажмуриваюсь. Он больше не пугает меня.

— Мне следовало бы плакать? — Его рубашка приглушает мой голос. — Со мной что-то не так?

Симуляции пробили в Але такую широкую брешь, что он не смог ее заделать. Почему со мной все иначе? Почему я не такая, как он… и почему при этой мысли мне настолько не по себе, как будто я сама балансирую на краю обрыва?

— По-твоему, я знаю все о слезах? — тихо спрашивает он.

Я закрываю глаза. Я не жду от Четыре утешений, а он не пытается меня утешить, но рядом с ним мне легче, чем было среди друзей в своей фракции. Я прижимаюсь лбом к его плечу.

— Если бы я его простила, как по-твоему, он был бы сейчас жив?

— Не знаю, — отвечает он.

Он кладет ладонь мне на щеку, и я поворачиваюсь ей навстречу, не открывая глаз.

— Я чувствую себя виноватой.

— Ты не виновата. — Он касается лбом моего лба.

— Но я должна была. Должна была простить его.

— Возможно. Возможно, все мы чего-то не сделали. В другой раз чувство вины напомнит нам, чтобы мы лучше старались.

Я хмурюсь и отстраняюсь. Это урок, который дается членам Альтруизма: чувство вины — инструмент, а не оружие против себя. Его слова словно взяты из отцовской лекции на наших еженедельных встречах.

— Из какой фракции ты вышел, Четыре?

— Неважно. — Он смотрит вниз. — Теперь я здесь. Хорошо бы и тебе это накрепко запомнить.

Он бросает на меня противоречивый взгляд и касается губами моего лба, между бровями. Я закрываю глаза. Я не понимаю, что происходит. Но я не хочу это разрушить и потому молчу. Он не двигается, просто стоит, прижимаясь губами к моей коже, и я тоже долго стою, обнимая его за талию.

Позже вечером, когда большинство лихачей ушли спать, я стою с Уиллом и Кристиной у перил над пропастью. Оба моих плеча горят от татуировочной иглы. Полчаса назад мы все сделали новые татуировки.

Кроме Тори, в тату-студии никого не было, так что я решилась нанести символ Альтруизма — круг и в нем пара рук ладонями вверх, как бы поддерживающих кого-то, — на правое плечо. Я знаю, что это рискованно, особенно после всего, что случилось. Но этот символ — часть моей личности, и мне казалось важным носить его на коже.