Вероника Рот - Избранная

Он отпускает мою руку. Я смотрю на зазубренный край скалы.

— Знаешь, кое-что я никому не рассказываю. Даже друзьям, — говорит он.

Я переплетаю и стискиваю пальцы. Здесь идеальное место, чтобы признаться в своей Дивергенции, если это действительно так. Рев потока не позволит нас подслушать. Не знаю, почему мне так тревожно от этой мысли.

— Мой результат был ожидаемым, — сообщает он. — Альтруизм.

— О! — Внутри меня что-то сдувается. Я ошибалась насчет него.

Но… если он не дивергент, то должен был получить результат «Лихость». И формально я тоже получила результат «Альтруизм»… если верить системе. Возможно, с ним случилось то же самое? И если так, почему он не говорит мне всей правды?

— Но ты все же выбрал Лихость?

— Пришлось.

— Почему тебе пришлось перейти?

Он переводит взгляд с меня на пустое пространство перед собой, как будто ищет ответ в воздухе. Ему не нужно отвечать. Я все еще чувствую призрак жалящего ремня на своем запястье.

— Ты хотел убраться подальше от отца, — говорю я. — Поэтому ты не хочешь быть лидером Лихости? Потому что тебе пришлось бы вновь увидеть его?

Он дергает плечом.

— Да, и к тому же я чувствую, что мне не место среди лихачей. По крайней мере, среди тех, в кого они превратились.

— Но ты… потрясающий. — Я умолкаю и прочищаю горло. — В смысле, по меркам Лихости. Четыре страха — неслыханно! Как ты можешь отрицать это?

Он пожимает плечами. Похоже, ему нет дела до своего таланта или положения в Лихости, и именно этого я ожидала бы от альтруиста. Не уверена, как это расценивать.

— У меня есть теория, что самоотверженность и храбрость не так уж далеки друг от друга, — произносит он. — Тебя всю жизнь учили забывать о себе, и при появлении опасности это становится твоим первым побуждением. С тем же успехом я мог бы вступить в Альтруизм.

Внезапно я чувствую тяжесть. Для меня всей жизни оказалось недостаточно. Мое первое побуждение — по-прежнему самосохранение.

— Ну да. Я ушла из Альтруизма, потому что не была достаточно самоотверженной, как бы сильно ни старалась.

— Не совсем. — Он улыбается мне. — Девушка, которая позволила бросать в нее ножи, чтобы заслонить друга, которая ударила моего отца ремнем, чтобы защитить меня… Эта самоотверженная девушка разве не ты?

Он понял обо мне больше, чем я сама. И хотя невозможно поверить, будто он может что-то ко мне испытывать, учитывая все, чем я не являюсь… нет ничего невозможного. Я хмурюсь, глядя на него.

— Похоже, ты внимательно следил за мной.

— Мне нравится наблюдать за людьми.

— Возможно, ты был создан для Правдолюбия, Четыре, потому что ты ужасный лгун.

Он кладет руку на камень рядом с собой, его пальцы составляют единую линию с моими. Я опускаю взгляд на его руки. У него длинные тонкие пальцы. Руки, созданные для точных, искусных движений. Не руки лихача, которые должны быть широкими, крепкими и готовыми крушить и ломать.

— Ладно. — Он наклоняется ближе и не сводит глаз с моего подбородка, губ и носа. — Я следил за тобой, потому что ты мне нравишься.

Он произносит это откровенно, бесстрашно и вскидывает взгляд на меня.

— И не называй меня Четыре, ладно? Приятно снова слышать свое имя.

Вот так он наконец и раскрывает свои карты, и я не знаю, что ответить. У меня горят щеки, и на ум приходит только одно:

— Но ты старше меня… Тобиас.

Он улыбается мне.

— Ага, эта огромная пропасть в два года попросту непреодолима.

— Я не пытаюсь себя принизить. Просто не понимаю. Я младше. Я не красавица. Я…

Он издает низкий смех, который словно поднимается из самой его глубины; и касается губами моего виска.

— Не притворяйся, — хрипло говорю я. — Ты и сам это знаешь. Я не уродина, но определенно не красавица.

— Ладно. Ты не красавица. И что? — Он целует меня в щеку. — Мне нравится, как ты выглядишь. Ты чертовски умна. Ты отважна. И хотя ты узнала о Маркусе…

Его голос смягчается.

— Ты не стала смотреть на меня, как другие. Словно я побитый щенок или вроде того.

— Ну… ведь это не так.

Мгновение он молча не сводит с меня темных глаз. Затем касается моего лица и наклоняется ближе, скользя губами по моим губам. Река ревет, и я чувствую ее брызги на лодыжках. Он улыбается и приникает к моим губам.

Сперва я напрягаюсь от неуверенности в себе и, когда он отстраняется, не сомневаюсь, что сделала что-то не так или плохо. Но он берет мое лицо в ладони, крепко сжимает его пальцами и целует снова, на этот раз сильнее, увереннее. Я обнимаю его рукой, провожу ладонью по шее и запускаю ее в короткие волосы.

Несколько минут мы целуемся на дне пропасти, и рев воды окружает нас со всех сторон. И когда мы поднимаемся, рука в руке, я понимаю, что если бы мы оба выбрали иной путь, то могли бы в результате заниматься тем же самым, в более безопасном месте, в серой, а не черной одежде.

На следующее утро я чувствую себя глупой и легкомысленной. Всякий раз, когда я прогоняю улыбку с лица, она находит дорогу обратно. В конце концов я перестаю с ней бороться. Я оставляю волосы распущенными и отказываюсь от своих привычных свободных рубашек в пользу блузки с широким вырезом, в котором видны мои татуировки.

— Что с тобой сегодня? — спрашивает Кристина по дороге на завтрак. Ее глаза еще опухшие ото сна, а спутанные волосы обрамляют лицо пушистым ореолом.

— Ой, да ничего особенного. Солнце светит. Птички чирикают.

Она выгибает бровь, как бы напоминая, что мы в подземном тоннеле.

— Не порти девочке настроение, — бросает Уилл. — Может, ты ее больше такой не увидишь.

Я шлепаю его по руке и спешу к столовой. Мое сердце колотится, потому что я знаю, что в течение ближайшего получаса увижу Тобиаса. Я сажусь на свое обычное место, рядом с Юрайей, напротив Уилла и Кристины. Место слева от меня остается пустым. Возможно, Тобиас займет его; возможно, он улыбнется мне за завтраком; возможно, посмотрит на меня тайком, украдкой, как я собираюсь посматривать на него.

Я хватаю тост с тарелки на середине стола и начинаю с чрезмерным усердием намазывать его маслом. Я чувствую, что веду себя по-идиотски, но не могу остановиться. Это все равно что перестать дышать.

Затем он входит. Его волосы стали короче и кажутся более темными, почти черными. До меня доходит, что они пострижены коротко, как у альтруистов. Я улыбаюсь ему и поднимаю руку, чтобы подозвать к нашему столу, но он садится рядом с Зиком и даже не смотрит в мою сторону, так что руку приходится опустить.

Я смотрю на свой тост. Теперь не улыбаться легко.

— Что-то случилось? — спрашивает Юрайя с набитым хлебом ртом.

Я качаю головой и откусываю кусочек. А на что я рассчитывала? То, что мы целовались, еще не значит, что все изменится. Возможно, он передумал, и я ему больше не нравлюсь. Возможно, он считает, что наши поцелуи были ошибкой.