Вероника Рот - Избранная

Я лежу на животе. Калеб сжимает мою ладонь, пока отец достает антисептик из аптечки.

— Ты когда-нибудь вынимал пулю из живого человека? — спрашиваю я с нервным смешком.

— Ты многого не знаешь обо мне, — отвечает он.

Я многого не знаю об обоих своих родителях. Я думаю о маминой татуировке и прикусываю губу.

— Будет больно, — предупреждает он.

Я не вижу, как входит нож, но чувствую его. Боль разливается по телу, и я ору, сжав зубы и стиснув руку Калеба. Сквозь крик я слышу, как отец просит меня расслабить спину. Из уголков глаз текут слезы, и я повинуюсь. Боль начинается снова, я чувствую, как нож ходит под кожей, и не перестаю кричать.

— Достал, — говорит он и швыряет что-то на пол со звоном.

Калеб смотрит на отца, затем на меня и смеется. Я так долго не слышала его смеха, что на глаза наворачиваются слезы.

— Что смешного? — Я хлюпаю носом.

— Вот уж не думал, что снова увижу нас вместе, — отвечает он.

Отец протирает кожу вокруг раны чем-то холодным.

— Пора зашивать, — сообщает он.

Я киваю. Он вдевает нить в иглу, как будто проделывал это тысячу раз.

— Раз, — произносит он, — два, три…

На этот раз я стискиваю зубы и молчу. Из всей боли, которая выпала мне сегодня — боли оттого, что меня подстрелили, оттого, что я едва не утонула, оттого, что из меня вытащили пулю, боли обретения и утраты матери и Тобиаса, — эту легче всего вынести.

Отец заканчивает зашивать рану, перерезает нить и закрывает шов бинтом. Калеб помогает мне сесть, разделяет подолы двух своих футболок, стягивает через голову ту, что с длинными рукавами, и отдает мне.

Отец помогает продеть правую руку в рукав футболки, и я натягиваю остальное через голову. Футболка мешковатая и пахнет свежестью, пахнет Калебом.

— Итак, — тихо произносит отец. — Где твоя мать?

Я опускаю глаза. Мне не хочется сообщать эту новость.

Не хочется, чтобы эта новость вообще была.

— Ее больше нет, — отвечаю я. — Она спасла меня.

Калеб закрывает глаза и глубоко вдыхает.

Отец на мгновение кажется yбитым горем, но затем приходит в себя, отводит влажные глаза и кивает.

— Хорошо, — напряженно произносит он. — Хорошая смерть.

Если я заговорю сейчас, то сорвусь, а я не могу себе этого позволить. Так что я просто киваю.

Эрик назвал самоубийство Ала отважным, но он ошибался. Отважной была смерть моей матери. Я помню, какой спокойной она была, какой решительной. Отвага не только в том, что она умерла ради меня. Отвага в том, что она сделала это без громких слов, без промедления и, очевидно, не ища других вариантов.

Отец помогает мне встать. Пора встретиться с остальными. Мать велела мне спасти их. Поэтому и потому, что я лихачка, теперь возглавить их — мой долг. Не представляю, как справлюсь с этим бременем.

Маркус тоже встает. При виде его я вспоминаю, как он бил меня ремнем по руке, и грудь сжимается от боли.

— Здесь мы в безопасности только на время, — наконец говорит Маркус. — Нужно выбраться из города. Самое разумное — отправиться в лагерь Товарищества в надежде, что нас примут. Тебе что-нибудь известно о стратегии лихачей, Беатрис? Они приостановят войну на ночь?

— Это не стратегия лихачей. За всем стоят эрудиты. Но это не значит, что они отдают приказания.

— Не отдают приказания, — повторяет отец. — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что девяносто процентов лихачей превратились в сомнамбул. Они находятся в симуляции и понятия не имеют, что делают. Единственная причина, по которой я не такая же, как они, — это то, что я… — Я спотыкаюсь на этом слове. — Контроль сознания не действует на меня.

— Контроль сознания? Так они не знают, что убивают людей? — Глаза отца широко распахнуты.

— Нет.

— Это… ужасно. — Маркус качает головой. Его сочувственный тон кажется мне наигранным. — Проснуться и понять, что натворил…

В комнате становится тихо; наверное, все альтруисты воображают себя на месте солдат-лихачей, и тогда я наконец понимаю.

— Мы должны разбудить их.

— Что? — переспрашивает Маркус.

— Если мы разбудим лихачей, они, вероятно, взбунтуются, когда поймут, что происходит, — объясняю я. — Эрудиты останутся без армии. Альтруисты перестанут умирать. Все кончится.

— Все не так просто, — возражает отец. — Даже без помощи лихачей эрудиты найдут способ…

— И как нам их разбудить? — спрашивает Маркус.

— Мы найдем компьютеры, которые контролируют симуляцию, и уничтожим данные, — отвечаю я. — Программу. Всё.

— Легче сказать, чем сделать, — замечает Калеб. — Они могут быть повсюду. Нельзя так просто заявиться в лагерь Эрудиции и вынюхивать.

— Они…

Я хмурюсь. Жанин. Жанин разговаривала о чем-то важном, когда мы с Тобиасом вошли в ее кабинет, достаточно важном, чтобы бросить трубку. «Ее нельзя оставлять без присмотра». И потом, когда отсылала Тобиаса: «Отправьте его в диспетчерскую». Диспетчерская, где работал Тобиас. С мониторами системы безопасности Лихости. И компьютерами Лихости.

— Они в штаб-квартире Лихости, — говорю я. — Все сходится. Там хранятся все данные о лихачах, так почему бы не контролировать их оттуда?

Я краешком сознания замечаю, что сказала «их». Формально со вчерашнего дня я считаюсь лихачкой, но не чувствую себя таковой. Но я и не альтруистка.

Наверное, я та, кем была всегда. Не лихачка, не альтруистка, не бесфракционница. Дивергент.

— Уверена? — спрашивает отец.

— Это обоснованная догадка, — отвечаю я, — и лучшей гипотезы у меня нет.

— Тогда надо решить, кто пойдет, а кто отправится в Товарищество, — произносит он. — Какая помощь тебе нужна, Беатрис?

Вопрос поражает меня, как и выражение его лица. Он смотрит на меня как на ровню. Говорит со мной как с ровней. Или он признал, что я стала взрослой, или признал, что я больше не его дочь. Последнее более вероятно и более мучительно.

— Любой, кто умеет и готов стрелять, — отвечаю я, — и не боится высоты.

Силы Эрудиции и Лихости сконцентрированы в секторе Альтруизма, так что, пока мы бежим из него, шансы встретиться с препятствиями минимальны.

Мне не пришлось решать, кто пойдет со мной. Калеб был очевидным выбором, поскольку он знает о плане Эрудиции больше всех. Маркус настоял на том, чтобы идти, несмотря на мои возражения, потому что умеет обращаться с компьютерами. А отец с самого начал вел себя так, как будто его участие не обсуждается.

Несколько секунд я смотрю, как остальные бегут в противоположном направлении — к безопасности, к Товариществу, — и затем поворачиваюсь к городу, к войне. Мы стоим у рельсов, которые приведут нас к опасности.

— Сколько времени? — спрашиваю я у Калеба.

Он смотрит на часы.

— Три двадцать.

— Придет с минуты на минуту.