Юрий Томин - Карусели над городом

Парикмахер не успел сказать все, что хотел. Он хотел сказать еще: "Всю страну!". Однако при словах "весь народ" Август Янович, воспламеняясь, поднял свой маленький кулачок и потряс им перед лицом Алексея Палыча.

Для Феликса этого оказалось достаточно. Поняв этот жест как нападение на учителя, он высунулся из-за его спины и толкнул парикмахера в грудь.

Август Янович сделал два шага назад и рухнул на землю. Алексей Палыч бросился его поднимать, но парикмахер оттолкнул протянутую руку.

– Ножом, Алексей Палыч... – бормотал он, сидя на краю канавы. Бейте лучше сразу ножом. Где у вас нож? Почему я не вижу ножа, Алексей Палыч?

Алексей Палыч схватил Феликса за руку и быстро пошел прочь.

Уже стемнело.

В школьном дворе никого не было. Отомкнув подвал, Алексей Палыч завел туда Феликса.

– Побудешь тут до утра?

– Хорошо, – согласился Феликс. – А утром мы пойдем в лагерь?

– Еще не знаю, – сказал Алексей Палыч. – Ничего я сейчас не знаю. Зачем тебе нужно было толкать этого старика?

– Я за тебя заступился.

– Лучше бы ты не заступался. И в лагерь возвращаться неловко, и здесь тебя теперь не оставишь: старик шум поднимет. Да теперь он тебя и в лагере не оставит в покое. И жене моей про тебя расскажет. Просто не знаю, Феликс, что мне с тобой делать.

– Палыч, – сказал Феликс, – я и раньше догадывался... Немножко... Боре я не говорил. Но сегодня я уже точно понял – я не такой, как все ребята. Почему ты не мог сказать этому старику, кто я?

– Не хотел. Да и нельзя было.

– А мне тоже нельзя сказать?

– Тебе? – Алексей Палыч задумался. – Тебе, наверное, можно, ты уже взрослый. Только я боюсь, что если тебе рассказать, то... тебе легче не станет. Может даже стать тяжелее.

– Я хочу знать правду, – сказал Феликс. – Я вижу – тебе тоже плохо. Я уже знаю: если нельзя сказать правду, всегда плохо. Но я не понимаю, как может стать плохо от правды.

– Бывает правда, которую лучше не знать, – сказал Алексей Палыч. – Ладно, завтра я попробую тебе объяснить. Хотя я и сам не знаю, что будет завтра.

– Завтра... – усмехнулся Феликс. – Мне все время говорят "завтра", "потом", "после". Иди, Палыч, отдыхай. Свет я зажигать не буду: я знаю, что ты меня прячешь.

Алексей Палыч вернулся домой поздно. Его не спросили, где он был, Анна Максимовна промолчала: с некоторых пор она вообще старалась поменьше спрашивать.

Алексей Палыч поставил будильник на семь, но будильник ему не потребовался: всю ночь он ворочался, думал, но, как можно догадаться, ничего не придумал.

Наступило утро тяжелого дня – понедельника.

– Нет, ты мне скажи: зачем ты туда полез?

– Сначала скажи: зачем ты ее каждый день красишь?

– Это совершенно не твое дело.

– Если твое не мое, то и мое не твое.

– Пока что отец – я. Мое дело – спрашивать, твое – отвечать. Если ты мне все расскажешь по-честному, то я, может быть, тебя прощу.

– Меня не за что прощать. Это тебя надо прощать. Тебя уже много раз прощали.

– Борька, как ты разговариваешь с отцом?!

Но Борис сейчас не боялся ни бога, ни черта. Не боялся он и отца. Он-то знал, что правда на его стороне.

– Я с тобой нормально разговариваю. Если по-честному, то виноват ты.

– Ты слышишь его? – обратился Арсений Петрович к жене. – Нет, я всегда говорил, что наша молодежь "дурно воспитана, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков. Наши нынешние дети стали тиранами, они не встают, когда в комнату входит пожилой человек, перечат своим родителям. Попросту говоря, они очень плохие" [28] В этом месте автор впервые воспользовался своим правом на вымысел: он заставил Арсения Петровича произнести слова, сказанные древним философом примерно 2400 лет тому назад. .

– Да, – согласилась мама Бориса. – "Эта молодежь растленна до глубины души. Молодые люди злокозненны и нерадивы. Никогда они не будут походить на молодежь былых времен. Молодое поколение сегодняшнего дня не сумеет сохранить нашу культуру" [29] В этом месте автор вторично воспользовался своим правом и заставил маму Бориса произнести текст, записанный примерно 4500 лет назад в древнем городе Вавилоне. .

Представитель "растленной" молодежи отнесся к этой критике довольно спокойно. Подобное ему уже приходилось слышать.

– Хорошо, Боря, – сказал Арсений Петрович, – давай поговорим разумно. Мне мерзко на тебя смотреть, но я первый протягиваю тебе руку. Объясни, как это с тобой получилось? Наверное, нечаянно? Мы тебе поверим.

– Сначала объясни, как у тебя получилось. Тоже нечаянно?

– Борька, – сказал Арсений Петрович, – я тебе переломаю ноги, выверну руки, наставлю синяков, набью шишек.

– А еще меня выгонят из лагеря, – сказал Борис.

– Я этого не допущу!

– Они допустят, – сказал Борис. – Они тебя знают. Знаешь, что хуже всего в жизни? Хуже всего краснеть за своего отца.

Вот так, рикошетом, вернул Борис отцу его собственные слова. С заменой, разумеется, одного слова.

– Вот змей! Он еще острит! Борька, я беру ремень!

– Может быть, его лучше отмыть, пока не закрыта баня? – спросила мама, которая отлично знала, что максимум, на что способен разгневанный Арсений Петрович, – это три раза обежать вокруг стола.

– Проклятье! Я же не могу появиться с ним в нашей бане! Надо мной до конца жизни будут смеяться!

– Поезжайте на Старый Разъезд.

Так во второй раз за сегодняшний вечер появился в бане на Старом Разъезде синий мальчишка.

– Что-то сегодня много синеньких, – покачала головой дежурная, провожая отца и сына в отдельный кабинет с ванной. – Хоть бы сгорела она, эта фабрика. Ты бы, гражданин, не оставлял это дело, написал бы в газету, глядишь, и турнут директора. А новый призадумается...

Чувствуя на спине сверлящий взгляд сына, Арсений Петрович шмыгнул в ванную комнату. Он проделал это так быстро, что дежурная не успела предложить ему "черного" мыла.

Бориса пришлось отмывать в пяти водах.

Алексей Палыч проворочался всю ночь, так ничего и не придумав.

Встал он с тяжелой головой и от завтрака отказался. Его не спросили – почему. Его вообще мало о чем спрашивали в последние дни. Домашние видели, что он похудел, стал беспокойным. Но его не трогали и не расспрашивали, словно боялись узнать нечто ужасное. Анна Максимовна не говорила о домашних делах, Татьяна перестала делать замечания.

Никто еще ничего не знал, но предчувствие какой-то беды висело в воздухе. Ощущение было такое, словно в доме была спрятана бомба с часовым механизмом, – все слышали тиканье и все делали вид, будто ничего не случилось.

Сегодня опять экзаменационный день.

Но не случайно говорят: утро вечера мудренее. Едва Алексей Палыч вышел из дома, его осенило. Он все время пытался справиться в одиночку. Ну, с Борисом. Пожалуй, Борис сделал даже больше, чем он. Но теперь и сам Борис попал в тяжелое положение. Нужно поберечь его самолюбие – его нельзя возвращать в лагерь в роли героя. Хватит того, что ему достанется дома.