Борис Акунин - Детская книга для мальчиков (с иллюстрациями)

И задумался тут Ластик. Зря современная педагогика осуждает затрещины как метод воспитания. Например, маленьких детей, которые слов пока не понимают, иногда необходимо слегка шлепнуть — чтоб запомнили: иголку трогать нельзя, в штепсель пальчики тыкать не разрешается, и мусор с пола совать в рот тоже нехорошо. А эти средневековые жители и есть малые дети, которых одними словами учить еще рано.

На эту тему у них с Юркой за минувший год много было говорено. Вот и сейчас переглянулись — поняли друг друга без слов.

— Ступайте, господа сенаторы, — грустно молвил Дмитрий Первый. — Заседание окончено.

И реформаторы остались в зале наедине.

Оба молчали.

Дмитрий вяло опустился на скамью. Лицо у него было бледное, глаза закрыты — приходил в себя. Нелегко ему давались эти уроки парламентаризма. Был он силен и вынослив, шутя объезжал диких жеребцов, ходил на медведя без ружья, с одной рогатиной, но после каждого заседания выглядел так, словно из него сосала кровь целая стая вампиров.

Прямо сердце разрывалось смотреть, как Юрка из-за боярской косности убивался. И ведь не объяснишь ему, что бояре не виноваты. Не в них проблема, а в том, что Зла в мире на шестьдесят четыре карата больше, чем Добра, и так будет еще долго. Может быть, всегда.

Однажды, решившись, Ластик завел было разговор на эту тему. Но Юрка, продукт атеистического воспитания шестидесятых, в мистику не верил. Беседа не дошла даже до Запретного Плода. Стоило упомянуть об Адаме, Еве и Райском Саде, как бывший пионер состроил пренебрежительную гримасу: «Что за чушь? А еще шестиклассник. Как бабка старая. Какой еще Адам? Какой Рай? Гагарин с Титовым в космос летали, никакого Рая на небе не видели. Ну тебя!» И не захотел слушать. Может, и к лучшему. В том-то и была Юркина сила, что он свято верил в прогресс и человечество, был упрям и ни черта не боялся.

Но не так-то просто оказалось вытаскивать Россию из тьмы Средневековья.

Вначале Юрка был полон энтузиазма, хоть и без шапкозакидательства. Говорил: «Голод, невежество и униженность — вот три головы Змея Горыныча, которого нам с тобой надо одолеть. Ну, первую-то башку мы легко оттяпаем, страна у нас хлебная, а вот со второй и третьей придется повозиться».

Примерно так всё и вышло. С голодом, как уже говорилось, совладали довольно быстро.

Не столь мало успели сделать и для истребления невежества. По всей Руси государь велел устроить школы, где бы мальчиков учили грамоте и цифирной мудрости . С девочками сложнее — считалось, что женщине наука во вред, и этот предрассудок так скоро было не переломить.

Зато Юрка разработал проект создания в Москве университета, по примеру Пражского и Краковского, старейших в славянском мире. Уже и профессоров выписали, и учебники начали переводить. Пока же царь велел отобрать самых способных юношей из дворянского сословия и отправил учиться в чужие края.

А еще, впервые за долгие века, Россия открыла границы: кто хочет — въезжай, кто хочет — выезжай. «Ничего, — говорил Юрка, — пускай наши, кто побойчей, на мир посмотрят. Это полезно, кругозор развивает. Десять лет пройдет — не узнаешь наше сонное царство. Погоди, сейчас запузырим первый пятилетний план, потом второй, а там и до семилетки дойдет. Времени у нас навалом. Я молодой, ты и подавно. Много чего успеем».

Но третья голова, всеобщая униженность, на плечах Змея Горыныча сидела крепко. Она-то больше всего и мешала преобразованиям.

Конечно, Юрка понимал, что истребить вековое раболепство и научить людей достоинству — дело долгое, не на десять и не на двадцать лет. Поэтому подступался потихоньку, с малого. Так называемый черный люд пока не трогал. Откуда возьмется достоинство у крепостных, если они все равно что рабы?

Начал с господ. И первым делом освободил дворян от телесных наказаний. Если их самих кнутом бить перестанут, то со временем, глядишь, и они отучатся других пороть — такая была логика, с точки зрения князя Солянского, не очень убедительная.

Крепостное право враз отменить было невозможно — взбунтуются бояре и дворяне, свергнут царя. Поэтому пока что Дмитрий восстановил старинный закон про Юрьев День, несколько лет назад отмененный Годуновым. Раз в год, 26 ноября, на день Святого Юрия (эта деталь Юрку особенно радовала), крепостной имел право уйти от одного господина к другому. Помня об этом, помещики особенно распускаться не станут, рассуждал государь.

Но на этом со свободами пришлось пока притормозить. Насторожились дворяне, заворчали. Иван Грозный вмиг бы их приструнил: повесил бы сотню-другую, а самых отчаянных четвертовал — и остальные стали бы как шелковые. Но как тогда быть с достоинством?

Правильно назвали свой роман писатели Стругацкие — трудно быть богом. Да и самодержцем нелегко, если, конечно, думаешь не о своей выгоде, а о благе державы.

Сколько раз Ластик видел, как после очередного заседания Дмитрий Первый рвал на груди ворот, пальцами ощупывал эфес сабли и хрипел: «Рабы, подлые скоты, всех бы их…» Потом вспомнит, как в его любимом романе Пришелец, разъярившись на средневековых дикарей, порубил их в капусту, — и берет себя в руки. С трудом улыбнется, скажет: «Они не виноваты. Хорошо нам с тобой было родиться, на готовенькое».

Вот и теперь открыл глаза, устало молвил:

— Ладно. Что с них, дураков, взять. Давай, Эраська, лучше вот про что репу почешем (это означало «подумаем» — не из семнадцатого века выражение, из двадцатого). Я тут велел грамотку составить, сколько за монастырями числится земли и смердов. Ты не представляешь! Больше чем у меня, честное слово! Главное, зачем им?

Верите в своего Христа — на здоровье. Но он, между прочим, к нестяжательству призывал. Зачем монахам пастбища, пашни, собственные мужики? Молиться можно и без этого! Я вот какой указец думаю забабахать: поотбираю у чернорясых всё имущество, которое не относится к церковной службе. И всем монастырским крестьянам — вольную, причем с собственной землей, а? — Юрка оживился, глаза загорелись — от недавней вялости не осталось и следа. — У нас появится сословие свободных землепашцев, почти сто тысяч человек! У них вырастут дети — грамотные, не поротые, не запуганные…

— Все как один пионеры, — подхватил Ластик, но пошутил без злобы — нравился ему царь и великий князь, особенно когда говорил о светлом будущем.

На середине зажигательной речи вошла Соломка, тихонько пристроилась в углу. Дмитрий просто кивнул княжне — она была своя. Сидела тихонько, грызла подсолнечные семечки, деликатно сплевывая шелуху в батистовый платочек.

Наверное, ей был в диковину язык, на котором разговаривали государь и князь-ангел. Ластик никогда не знал, многое ли она понимает из их беседы. Иногда казалось, что ни бельмеса, но если Соломка по какому-нибудь поводу высказывалась, то всегда по делу и в самую точку.