Ренат Янышев - Каникулы юной ведьмы

Она замолчала, подкинула дров в угасающий огонь и потом вновь негромко заговорила:

— У каждого человека есть свое предназначение в этом мире. Но только встреча со своими звездами позволяет отыскать собственный путь. Человек живет в согласии с самим собой и окружающим миром только тогда, когда звезды раскрывают его возможности и предназначение. Вся беда нашего мира не в том, что он несовершенен, а в том, что многие люди так и не находят свою звезду. Отсюда и все беды, и горе, и войны.

— А у вас какое предназначение? — пошевелилась я.

— Я — хранительница этих лесов. Пока я здесь живу, тут не будет лесных пожаров, никаких бедствий. Никто сюда не приедет и не вырубит его на продажу. В изобилии родятся грибы, ягоды. В речках исключительно чистая вода, в которой резвится рыба. Животным хорошо и привольно. Ну и людям я стараюсь помогать. Только они не всегда эту помощь принимают.

— А у меня какой путь? Вы поняли?

— Нет. Я не знаю твоего пути. Звезды раскрыли твои способности. А уж как ты их применишь, будет зависеть только от тебя. Одно могу сказать — скучной твоя жизнь не будет.

— Так получается, что и ведьмы действительно были?

— Ну как тебе сказать. Действительно, появлялись женщины, чья жизнь после встречи со своей звездой определялась как жизнь в полете. Сейчас это называется левитацией — умением преодолеть притяжение Земли. Больше они ничего не умели. Но зависть и злоба обычных людей стали приписывать им совсем несвойственные качества… Они знали, что если их поймают, то сожгут на костре, но не могли отказаться от полетов.

Я вспомнила невообразимую, бесшабашную радость от полета и согласно кивнула.

Еще о многом мы переговорили за ночь. Вернее, рассказывала Хранительница. О мире, что нас окружал. О том, что я скоро научусь чувствовать людей, которые, подобно мне, нашли себя. Что я смогу определять плохие для себя места, чтобы не попасть в беду. Ну и многое еще. Я не все понимала, кое-что забыла. Но одно уяснила четко: я не мутант, и я не одинока.

Напоследок хозяйка пожалела, что я поторопилась рассказать все папе:

— Но ничего. Просто постарайся своими новыми знаниями не будоражить родных и близких.

Я не очень поняла, но пообещала этот совет выполнять.

В предрассветной мгле я возвращалась обратно. На крыльце дома, что стал нам пристанищем в Белозере, виднелся тлеющий огонек сигареты. Подлетев поближе, я различила, что это папа сидит на крыльце и курит!

Он же бросил почти год назад! Рядом с ним стояла консервная банка, доверху наполненная окурками.

Я приземлилась, прислонила метлу к крыльцу и села на нижнюю ступеньку. Папа протянул руку, потрепал меня по голове и снова стал молча курить. А потом я повернулась к нему и попросила:

— Па, отпили мне, пожалуйста, черенок у метлы покороче, а то длинным управлять не очень удобно.

Я проснулась совершенно одна. В горнице никого не было. Только на столе ожидал меня холодный завтрак, накрытый марлей от мух. За окном ярко светило солнце, и, судя по теням, день уже перевалил на вторую половину.

Наскоро перекусив и запив все удивительно вкусным молоком, я выскочила на крыльцо, чтобы оглядеться и решить, что делать. Я подумала, что папа ушел по каким-то своим делам, но тут же услышала его голос, бубнивший что-то за открытыми воротами сарая. Я пошла, чтобы поздороваться и поинтересоваться, что он там делает, и еще на полдороге услышала знакомый скрипучий голос:

— А я тебе говорю, не полетит!

На что папа с очень упрямыми интонациями в голосе возражал:

— Посмотрим, посмотрим!

Они продолжали препираться. Впрочем, по затрудненному и прерывистому дыханию папы было понятно, что он опять что-то мастерит. Надо сказать, что мой папа был в свое время автомехаником.

Я не выдержала и зашла внутрь. В углу сарая у окна стоял столярный верстак, такой же, как в школе у мальчишек в кабинете труда, только побольше. Над ним склонился папа, а рядом на пустом ящике примостился дед Кузя в неизменной телогрейке.

— Привет, — мне показалось, что я спокойно произнесла эти слова, даже улыбнулась, тем не менее папа дернулся, словно испугался чего-то, и резко повернулся ко мне. Зато дед Кузя явно обрадовался и так широко раскрыл рот в ответной улыбке, что сквозь заросли его кудлатой бороды проглянули зубы. — А что вы тут делаете?

— Привет, ты уже встала? — попытался папа увести разговор в сторону. Хотя по его растерянности я сразу же поняла, что он что-то делает для меня, но не хочет, чтобы я увидела это раньше времени. Потому что, если бы это нечто не касалось меня, он бы или рявкнул вечное взрослое: «Не суйся не в свое дело», или бы тут же подробно объяснил суть «изобретения». Смешные эти взрослые, у них же все сразу на лице написано. Так что я не дала себя провести, а сразу заканючила:

— Па-а! Ну покажи! Ну покажи, папа!

Вскоре я добилась своего, и меня подпустили к верстаку. На нем лежала новенькая метла, к черенку которой папа уже прикрепил велосипедное сиденье.

— Вот, с утра в кузню сходил и сделал там хомуты, чтобы за черенок удобно крепить было.

Но мало того, рядом лежал еще и велосипедный руль от «Салюта», тоже явно переделанный. Я сразу оценила всю прелесть новшеств:

— Ух ты, как здорово! Спасибо, папа!

И тут дед Кузя пролил ложку дегтя в бочку с медом:

— Благодарить будешь, когда прокатишься! А я твоему отцу твержу, что железо ведьминской метле противопоказано. Не будет она летать, и все тут.

Я почувствовала, как у меня округляются глаза, и взглянула на папу:

— Зачем? Я же только тебе рассказывала!

— Ну, во-первых, когда ты улетела, я сначала подумал, что ты… ну… насовсем, в общем… и вообще, я решаю, что надо и что нет; а во-вторых, Кузьма Петрович твой крестный, я тебе говорил, если ты помнишь. Когда ты родилась, он даже приезжал в Питер на крестины.

— В Ленинград.

— Ну да, я и говорю об этом. Так что он тебя в обиду не даст и защитит. А то, что ты животных лечишь, что ты ведунья, — уже вся деревня знает. Но про твои полеты еще не разнюхали. Так что летать будешь только по ночам, и только под моим присмотром.

Я не выдержала и рассмеялась. Вслед за мной тут же расхохотался дед Кузя. Папа сначала переводил глаза с меня на крестного и обратно, потом заулыбался, а после, когда до него дошел смысл им же сказанного, тоже стал, простите за грубость, ржать как конь. И то ли солнечные зайчики, скачущие по стенам, были тому виной, то ли что — то другое, только мы никак не могли остановиться. Рядом были остатки прошлогодней соломы, и мы втроем повалились туда, держась за животы. Если кто-то проходил рядом, то ни за что не понял бы, что здесь смеются люди. Захлебывающееся повизгивание деда Кузи, переходящее в похрюкивание, совершенно павианий, лающий смех папы (я однажды такой слышала в зоопарке), переходящий в уханье филина, и мое поскуливание, потому что громко смеяться я не могла и только дергала ногами. Мы смеялись до колик, а остановиться не могли.