Кир Булычев - Они уже здесь! [сборник]

С тех пор многое изменилось. И народ уехал, и бараки снесли почти все.

— Вы с тех пор здесь живете? — догадался Минц.

— Нет, — ответил Бруно Васильевич, — мы не местные.

В сенях было совсем темно, Бруно Васильевич шуршал, водил пальцами по стенке, отыскивая ручку своей двери.

— Я не запираю, — сказал он.

В его комнате было полутемно, окно завешано шторой. Из разных темных углов к ним двинулись кошки, они не мяукали, а только сверкали глазами.

— Они тоже знают, какое к ним отношение моей соседки Марии Семеновны, — прошептал Бруно Васильевич. — Она уже неоднократно обещала вызвать милицию.

Кошки пропустили людей внутрь комнаты. Они стояли вокруг, подняв мордочки и ударяя по полу хвостами; их было больше полудюжины.

— Вы чувствуете, какие они голодные? — спросил Бруно Васильевич.

— Да, — сказал Минц.

Кошки смотрели на него, как дети в приюте, которые понимают, что плакать — безумие. Побьют и не накормят.

— Я сейчас, — сказал Минц.

Он хотел побежать на угол, там был продуктовый магазин. Но бежать не пришлось, потому что из-под лестницы вышла наглого вида бабка в норковой шубе. Она несла большую коробку, на которой была изображена кошка и написано «Вискас».

— Деньги принес? — спросила она.

— Познакомьтесь, — сказал Бруно Васильевич. — Мария Семеновна. Наша соседка и спасительница. Однако, к сожалению, я должен вас, Мария Семеновна, разочаровать. Не дали мне денег в университете. Не дали, просили завтра зайти.

— Сколько стоит? — спросил Минц.

— Плюс пятнадцать процентов, — сказала Мария Семеновна. — Но и меня понять можно — пенсия у меня не человеческая, а кошачья. А желудок, простите, человеческий.

Минц купил коробку с кошачьим кормом, Мария Семеновна ушла, пересчитывая деньги, Бруно Васильевич и кошки смотрели на Минца не отрываясь. Минц почувствовал, что и Бруно Васильевич готов отведать кошачьего корма.

Комната была бедной, захламленной, заставленной рассыпающимися вещами, как будто ее специально сделали такой, чтобы кошкам было удобнее играть в прятки.

Бруно Васильевич поставил коробку на пол, а кошки начали остервенело рвать картон.

Комната была надвое разделена занавеской. Из-за нее донесся глухой, задыхающийся голос:

— Ты получил гонорар?

И непонятно было, мужской это или женский голос.

Бруно Васильевич обернулся к профессору, приложил палец к губам, а затем сказал:

— Гонорар за лекции обещают заплатить к концу недели. Сегодня в кассе денег не было.

— Ты всегда так! Лентяй! — сердились за занавеской. — Пошел бы раньше, тебе бы досталось.

Кошки шуршали оберткой «Вискаса». Шарики рассыпались по полу, кошки подхватывали их и хрумкали.

— Садитесь. — Бруно Васильевич показал на стул, сам сел на продавленный диван.

— Я готов вам одолжить, — сказал Лев Христофорович. — Сколько вам нужно?

Бруно Васильевич не успел ответить, как из-за занавески послышалось:

— Кто там у тебя? Почему незнакомый голос?

— Это мой коллега, мама, — сказал Бруно Васильевич. — Профессор Минц.

— Не имею чести, — сказала мама Бруно Васильевича.

Резким движением она откинула занавеску и выехала к гостю.

Мать Бруно Васильевича, немолодая черноволосая губастая женщина, находилась в инвалидной коляске. Одета она была в черное, расшитое стеклярусом платье. Колени мамы были покрыты пледом, давно превратившимся в невнятную тряпку. Руки, лежавшие на тряпке, были усыпаны перстнями. Кошки перестали есть и уселись в ряд, демонстрируя уважение к хозяйке.

— Вот так и живем, — сказал Бруно Васильевич.

— Я рад с вами встретиться, — сказал Минц матери консультанта. — К сожалению, я не был знаком с вами раньше.

Мама прикрыла яркие карие глаза.

— Вы состоятельный человек? — спросила она.

— Относительно.

— Распространяется ли ваше благосостояние на бутылку шампанского?

— Разумеется, — сказал Минц.

— Тогда докажите это, — сказала мама.

Минц достал бумажник, открыл его, вытащил купюру с видом концлагеря в Соловках.

— Мама, мне стыдно за вас, — сказал Бруно Васильевич.

Минц подумал, что старик сохранился хуже, чем его мама. Впрочем, с женщинами восточного типа это случается. Они как бы консервируются.

Мама нажала на кнопку в ручке инвалидного кресла.

Тут же в дверях, словно поджидала сигнала, появилась Мария Семеновна. Она держала поднос с четырьмя бокалами и открытой бутылкой шампанского «Новый свет».

— Отечественное, — сказала она и поставила поднос на овальный столик, для чего пришлось сбросить на пол несколько книг. Кошки зашипели.

Мама первой подъехала к столу. Остальные тоже взяли бокалы.

— Брют, — сказала мама. — Спасибо тебе, Мария Семеновна. Хоть ты и сволочь, но иногда в тебе что-то просыпается.

— Это от жадности, — призналась Мария Семеновна.

Она вытащила из пальцев Минца купюру и сказала:

— Сдачи не жди, Христофорович.

— Мы знакомы? — спросил профессор.

— Ты соблазнил меня, когда учился на втором курсе, — сказала Мария Семеновна и, звонко расхохотавшись, убежала из комнаты. Только тут Минц сообразил, что не удосужился рассмотреть соседку.

Мама пила медленно, глоточками. Бруно высосал шампанское, не отрывая губ от бокала.

— Что вас к нам привело? — спросила мама.

— Счастливый случай, — ответил Минц. Шампанское приятно ударило в голову, чего не могло случиться от обычного вина.

— Профессор увидел у одного из заочников статью, то есть курсовую о теореме Ферма, — пояснил Бруно Васильевич.

— Господи, — сказала мама, — это позавчерашний день!

— Мама, вам вредно так много пить, — сказал Бруно.

Мама протянула руку с пустым бокалом. Рука не дрожала. Бруно отрицательно покачал головой. Минц подумал, что тезка консультанта так же качал головой на требования инквизиторов отказаться от идеи множественности миров.

Мама повернулась к профессору и протянула бокал в его направлении.

Минц взял со стола бутылку и налил маме шампанского. Бруно Васильевич был недоволен.

— Спасибо, — сказала мама, — но, надеюсь, вы не выдадите нас? Вы производите впечатление порядочного молодого человека.

Минц вопросительно взглянул на Бруно Васильевича.

— Мама, — попросил тот, — допейте до конца и идите отдыхать.

— Ах, — произнесла мама, — покой нам только снится! Если бы я не работала, то давно бы состарилась.

Держа бокал, как флажок на прогулке, мама уехала за занавеску. Бруно Васильевич закрыл дверь в коридор. Коты хрустели шариками корма.

— Моя беда в том, — сказал Бруно Васильевич вполголоса, — что мама здесь не прописана. Эта история берет начало в том трагическом периоде нашей истории, когда я был выслан сюда как сын врага народа. Папа был расстрелян как враг народа, а мама сидела в лагере как жена врага народа. Я не мог получить образования…