Мила Нокс - Игра в сумерках. Путешествие в Полночь. Война на восходе [сборник litres]

Змеевик еле слышно хмыкнул, Шныряла покосилась на него, и их взгляды встретились. Кобзарь выхватил из рукава колбочку в металлической оправе, сунул между Шнырялой и Змеевиком, посмотрел на шкалу и воскликнул:

– Сто кошачьих выдохов! Теплеет! Змеевик, а теперь вы. О да, я знаю ваше истинное имя, не удивляйтесь. Музыка знает истину, а я знаю музыку, так что истина прекрасно известна и мне. Разве что язык в моем рту слегка… неповоротлив. Побочный эффект договора со Смертью, знаете ли. Так что для вас любовь?

Все внимательно смотрели на Змеевика, и тот помрачнел. Кобзарь снова начал наигрывать, пока парень молча крутил на пальце кольцо.

– Ждать.

Шныряла села на место. Правда, немного поближе к Змеевику, чем раньше.

– Интересно, – кивнув, отметил музыкант. – А сколько ждать?

– День. Ночь. Всю жизнь или даже вечность. Чтобы однажды быть вместе.

– Когда?

– Когда время остановится, чтобы пойти вспять.

Струна брякнула. Кобзарь побледнел, его взгляд скользнул по кольцу Змеевика. Музыкант склонил голову, и шляпа грустно дзинькнула, вторя последней болезненной ноте неоконченной песни.

– Любовь – единственная боль, которая нам приятна. Но оттого она не перестает быть болью, – сдавленным голосом проговорил Кобзарь.

Щеки Шнырялы побелели. Глашатай какое-то время молчал, потом нарочито весело повернулся к Санде:

– Что вы думаете, дорогая?

– Вы ведь не только про любовь девушки к парню? Да? – Санда дернула себя за челку. – Родителей тоже можно любить и друзей…

– Разумеется. Любить можно все на свете, – оживился музыкант. – Разумеется, кроме Смерти и манной каши с комочками.

– Я думаю, любить другого – значит не позволять ему упасть. Когда трудно. Понимаете?

– Отлично сказано, дорогая! – Кобзарь снова коснулся струн. – А для тебя, Теодор, что такое любовь? Или… постой: мы договорились обозначать это буквой Л. Так что же такое Л?

Все смотрели на Теодора. Когда ожидание стало невыносимым, он пробурчал:

– Нам нужно найти тропу.

Улыбка Кобзаря потухла, по лицу, прикрытому перьями и бирюльками, скользнула тень.

– Не стоит.

– Почему? – упорствовал Теодор. – Вангели уже, наверное, добрался до Путеводителя…

– Вряд ли, – уклончиво сказал Кобзарь.

– Да? Он же ушел вперед и сжег этот чертов мост!

– Он?

Кобзарь удивился.

– Сжег мост! – повторил Тео.

– Ах… да-да, он…

Музыкант запнулся и покраснел, расправляя кружево на обшлаге рукава. Тео пристально всмотрелся в лицо Кобзаря, и его осенило.

– Да ладно… – выдохнул он. – Не может быть. Это вы сожгли мост?!

Глашатай поднял глаза на Тео, раскрыл рот и тут же захлопнул. Покраснел еще сильнее и прикусил нижнюю губу. Тео уловил на его лице странное выражение, словно в музыканте боролись беззаботный Кобзарь и Кобзарь, мучимый виной. На лицо Глашатая падала тень, удивительным образом разделяя его на светлую и темную стороны.

Шныряла, разъяренно взвыв, вскочила, Змеевик тоже поднялся, негодующе стиснув зубы, а Санда с раскрытым ртом уставилась на Глашатая.

– Зачем?! – выкрикнула она. – Зачем вы это сделали? Или это у вас называется помощью? Нас чуть не сожгли чокнутые карлики, а Теодора, – Санда ткнула пальцем в Тео, – вы знаете, что его чуть не сожрала майастра? Как вы могли? Вы послали нас на смерть!

Кобзарь тряхнул перьями на шляпе, и бубенчики трагично звякнули.

– Я… я просто… – Он приложил руку к сердцу и поднял искаженное лицо к небу. Тео никогда еще не видел музыканта… таким. – Я не знаю! Не знаю, что делать!

– Что происходит? – сурово спросил Змеевик.

– Это Смерть приказала вам сжечь мост? – сдвинул брови Теодор.

– Я не хочу… Я всего лишь…

Кобзарь сжал пуговицу-сердечко, пришитую к груди. Как раз в том месте, где между ребрами раба Смерти была пустота. Пальцы музыканта судорожно цеплялись за эту маленькую пуговку, бледную, почти незаметную на общем ярком фоне. Тео смотрел, как белые тонкие пальцы цепляются за пуговицу-сердце, будто за спасительную соломинку, и злость сменилась жалостью.

– Скажите нам. – Что-то в интонации Тео заставило Кобзаря удивленно взглянуть на него. – Мы должны победить в этой Игре. Должны найти и забрать свои выигрыши! Помогите… пожалуйста!

– Я хочу, но я… – Музыкант сглотнул, кадык его дернулся между торчавших из-под куртки удушающих рюш.

За спиной Глашатая послышался пренебрежительный голос Шнырялы:

– Да ладно тебе, у него же нет сердца. Откуда в нем взяться состраданию? А? Ему никого не жаль. Ни нас, ни тебя, Теодор. Ему плевать, что тебя чуть не сожрала эта разжиревшая синица.

Кобзарь задрожал, сжимая пуговицу.

– Он просто очередной раб Смерти. Кобзарчик, сыграй мне дойну. Нет, жок. Кобзарчик, наярь-ка колыбельную. И не забудь сердца четырех путников, которых я заманила в Макабр. Горяченькие, с пылу с жару. Не все, конечно, свеженькие, живяческие, но под бокал винца пойдет! Ахаха!

Волосы упали на лицо поникшего музыканта. Тео вспомнил, что разноцветные локоны срезаны с голов тех, кто погиб в Макабре. Да, Шныряла была язвительной, мерзкой, но в ее словах было слишком много правды.

Глашатай Смерти уронил внезапно ослабевшую руку, и кобза отозвалась гулким ударом сердца.

– Он просто пустышка, – фыркнула Шныряла. – Пусть шутит про меня, но меня не провести шуточками, как вас. Я вижу его насквозь. И ненавижу. Не верьте ему. Он просто… марионетка.

Кобзарь закрыл глаза. Пропуская злые слова сквозь себя, сквозь душу. Позволяя им стекать по лицу, как в моменты тоски Тео позволял холодному дождю стекать по горящим щекам.

Когда музыкант открыл веки, выглядел он жалко. Тео показалось, что даже его розовые штаны потускнели. Кобзарь повернулся и, пошатываясь, зашагал к ближним деревьям, туда, где под тоскливо шелестевшими ветвями раскинулось целое море незабудок. Затем резко остановился и развернулся, бирюльки надрывно звякнули – и лицо Глашатая Смерти впервые было таким отчаянным. Он судорожно улыбнулся и сказал, глядя прямо на Тео:

– Музыка. Иди за музыкой.

Кобзарь щелкнул пальцами. Откуда ни возьмись, налетел ветер, взъерошил незабудки, обнимавшие туфли Кобзаря, – и в следующее мгновение вокруг музыканта закружил, засвистел огромный вихрь. А когда он стих, полянка, заросшая незабудками, опустела.

«Иди за музыкой», – повторил Тео. И хотя Шныряла топала ногами и что-то рычала, его охватило чувство, похожее на щекотку, – легкое, игривое, как бывает, если после большой грусти выпить бокал яблочного вина. Волшебный Кобзарь дал подсказку. Но только Тео понял, что эта подсказка означает…

– Тихо! – рявкнул Тео, прикрыл глаза и попытался сосредоточиться.

Все недоуменно замолчали, и вскоре Тео снова услышал пение сверчков, далекий шелест ветра, сбегающего с холмов в низины, журчание ручья там, на опушке у незабудок. И вдруг все загадочные звуки Полночи сложились в едва различимую музыку.