Дмитрий Емец - Ожерелье Дриады

– Идиот! Что ты делаешь? Она же так подохнет! – процедил Пуфс с досадой.

Ромасюсик предположил, что этот «идиот» относится к нему, и на всякий случай умильно закивал, подтверждая, что да, тупее его действительно нет в природе и он подписывается под этим всеми буковками алфавита, но Пуфс на него даже не смотрел. Также он не замечал и стоявшего на четвереньках Зигю.

Слово «идиот» относилось, без сомнения, к Прасковье, равно как и фраза: «Она же так подохнет!» Пока Ромасюсик соображал, в чем тут дело, карлик встал на колени и прямо через одежду, без малейшего усилия, засунул в Прасковью руку до плеча. Сотрясаясь от ужаса, Ромасюсик видел, как рука шарит у нее внутри и как шевелится, вздуваясь, кожа.

После непродолжительных поисков Пуфс ухватил что-то за край и, вытянув наружу, сердито оглядел. Испытывая выжигающую глаза боль, шоколадный юноша узрел в ладони у Пуфса нечто вроде грязного полупрозрачного полотенца. Пуфс встряхнул его, тщательно отжал – Ромасюсика едва не вывернуло от нахлынувшей откуда-то извне боли, – а затем хладнокровно уронил полотенце на грудь Прасковье. Слабо шевелясь, как медуза, полотенце неосязаемо прошло сквозь кожу и скрылось.

Прасковья перестала хрипеть. Ее спина больше не деревенела аркой. «Повелительница мрака» перевернулась на бок, подтянула к груди колени и лежала так, сжавшись в клубок. Дыхание стало ровнее. Даже стон – а стонать она пока не перестала – и тот как-то очистился.

Пуфс деловито отряхнул колени, поправил тонкую бородку и направился к кабинету. Шел он, как часто ходят наполеончики: задрав подбородок и выпятив грудь.

У дверей он о чем-то вспомнил и, остановившись, обернулся.

– Зигя! Там это… ну ты понял… займись! – устало приказал он и небрежно хлопнул великана по массивной ноге.

Угрозы в его голосе не было. Глаза смотрели на Ромасюсика просто и равнодушно, как на швабру, притулившуюся в углу общественной уборной. Шоколадный юноша еще замедленно соображал, чем Пуфс хочет, чтобы занялся Зигя, а гигант уже, подобравшись, шагнул к нему.

Это был уже не тот забавный полудурок Зигя, который вечно хотел «се-нить шладенькое». Перед Ромасюсиком стоял убийца с пустым лицом, смотревший на него округлившимися глазками – не глазами Зиги, а глазами самого Пуфса. В руках у Зиги сама собой возникла булава.

Ромасюсик уставился на булаву. Он понял, что это конец. Его сейчас убьют за то, что он увидел, как в грудь Прасковье поместили грязное полотенце. Шоколадный юноша упал на живот и вжался лицом в пол. Он чувствовал всем телом, как Зигя, играя, заносит булаву, чтобы легонько клюнуть его в затылок.

Где-то в незримости прорисовалась деловитая Мамзелькина, трогающая натруженной рукой брезент на косе и открывающая зачуханный свой рюкзачок.

– Не надо! Не убивайте! Я ничего не видел! – губами ощущая холодные плиты и размазываясь по ним лицом, простонал Ромасюсик.

– Зигя! – вновь окликнул Пуфс.

Ухо Ромасюсика обожгло брызнувшими осколками. Булава тюкнула в мраморный пол рядом с его головой. Поняв, что его оставили в живых, шоколадный юноша встал на четвереньки и встряхнулся.

– Запомни: брякнешь что-то – она не поверит, а Зигя сожрет тебя живьем! – все так же без угрозы, совсем по-соседски, предупредил его Пуфс.

Спустя минуту он уже помогал Прасковье подняться.

– Осторожнее с гневом, дорогая! Кто будет нами управлять, если тебя не станет? – скрипел он, подбирая мягкими губами слюну. – Ой, ты запачкалась! Как же так можно? Что скажет дядя?

Насмешливо поглядывая на Ромасюсика, Пуфс принялся отряхивать тот след на Прасковье, что был оставлен его грязной стопой. Прасковья рассеянно слушала, болезненно вздрагивая.

«Она вся сплошная рана! Не знаешь, куда и пальцем ткнуть, чтобы ее не скорчило», – подумал Ромасюсик, со страхом скашивая глаза на Пуфса, чтобы проверить, не слышит ли тот его мыслей.

Но тот, если и слышал, виду не подал. Лишь правая бровь шевельнулась, тонким червяком вползая на лоб, который ехидный Тухломон называл про себя «впуклым».

Зигя вновь дружелюбно топтался вокруг Прасковьи. Ромасюсик сообразил, что Зигя не помнит ничего из того, что только что происходило.

Вскоре Пуфс извинился, что у него дела, и скрылся в своей зашторенной норе. Два комиссионера в спецовках уже шевелились там, щедро ляпая раствор и закладывая окно кирпичом. Даже со шторами Пуфсу казалось там слишком светло.

Комиссионеры так вошли в роль, что переругивались и вякали, что с ними договаривались о кладке, а разгрузку кирпича не оплатили. Разумеется, они шутили, но Пуфс был из тех, кто смеется лишь шуткам начальства. Прочие шутки были для него недостаточно прямоугольными и плохо грузились подъемным краном.

Пуфс капризным голосом окликнул Зигю, и вопросы по оплате исчезли. Зигя с удивлением посмотрел на свои ручищи и вернулся к бледной и вялой Прасковье, которую Ромасюсик отпаивал сладким чаем. Рядом лежал торт-суфле, дышавший на шоколадного юношу пугающей своей родственностью.

– На, отрежь ! – Прасковья ладонью нетерпеливо подтолкнула нож Зиге.

К ее удивлению, гигант побледнел и, отодвинувшись от ножа, спрятал руки за спину.

– Не надо, мама! Зигя не буит! Он боися! – пролепетал гигант.

– Чего Зигя боится? Ножа ? – заинтересовалась Прасковья.

Зигя поспешно закивал.

Прасковья послала Ромасюсика в кладовку и, когда тот вернулся с целой охапкой клинков, стала поочередно протягивать их гиганту. Тот мотал головой, упорно отказываясь к чему-либо прикоснуться.

– Зигя боися! Мне бы се-нить шладкое! Или на масынке покататься! – повторял он жалостливо.

Ромасюсик, которому он две минуты назад едва не раздробил булавой голову, поначалу не поверил, подозревая подвох. Но нет, малоумного гиганта нельзя было заподозрить в недостатке искренности. Зигя действительно смертельно боялся любого оружия – дробящего, огнестрельного, рубящего. Даже тупой десертный ножик с затупленным концом привел его в ужас.

«Значит, когда он с палицей, это уже не Зигя, а Пуфс! Зигя же – младенец!» – понял Ромасюсик, однако мысль свою оставил при себе, прочно упаковав ее в засахаренных глубинах черепной коробки.

Ромасюсик так углубился в свои соображения, что не расслышал вопроса Прасковьи, что было странно, поскольку вопрос прозвучал у него не в ушах даже, а в голове. Прасковья вспылила, и ходячая шоколадка оказалась распластанной на полу. Наследница мрака сидела на ней верхом, приставив к горлу кинжал.

– Не надо меня килать! Я больше не вилбю! – потешно взмолился Ромасюсик.

– Я спросила: звонил ли ты вчера матери Мефа?

– Да.

– Говорил с ней?

Ромасюсик простучал зубами, что нет.

– Как – нет? А с кем ты разговаривал?