Олег Коряков - Формула счастья

— Удивлены? Я тоже, когда узнал, несколько, надо сказать, растерялся. — И улыбается смущённо. — Но что же делать?

Тут я пришла в себя, говорю:

— Что вы, Венедикт Петрович! Это же просто замечательно!

«И верно, — подумала я про себя, — будет очень хорошо. Всегда можно с ним посоветоваться, и с папой они сойдутся». Венедикт Петрович пробормотал что-то вроде того, что он очень рад, и засеменил по коридору, а я даже не догадалась спросить, когда он переезжает и не надо ли ему помочь.

А в классе об этом, оказывается, уже знают. Откуда?

С Милой мы после её разгромных речей не разговариваем. Она воротит нос, а я что — бегать за ней буду?

Сегодня я шла домой — меня догоняет Володя Цыбин. Как, спрашивает, я буду встречать Новый год? Наверное, говорю, дома. Он предложил встречать у него. Говорит, что будет несколько ребят и девочек — его старые друзья. Я сказала, что подумаю.

Надо спросить у папы с мамой.

Мы долго бродили с Володей. Он сказал, что ему очень понравилось моё сочинение, и будто он даже рассказал о нём дома, и его отец заинтересовался (отец его не то какой-то чин, не то адвокат, не знаю).

Я пробовала отшутиться, но разговор пошёл всерьёз. Володя стал «развивать мои мысли». Он так и сказал:

— Если развивать твои мысли, можно представить и героя будущего.

Володя рассуждает так. Возможности науки и техники безграничны. Уже в следующем веке человек всю трудоёмкую работу передаст машинам и электронным устройствам. Чем дальше, тем больше он будет поручать приборам и умственный труд. Всеохватывающие знания, совершенно точный расчёт, машинная логика устранят из жизни человека сомнения и тревоги. Человек наперёд будет всегда знать, как следует поступить. Значит, исчезнут и такие качества, как смелость, находчивость, решительность. Они станут просто не нужны.

На меня от этих рассуждений повеяло каким-то опустошительным холодом — я не могла принять их.

— Ну, а в космосе, например? — пыталась я возразить. — Какие-то неизвестные условия, неожиданные опасности…

— Во-первых, человек живёт не в космосе, а на Земле. Во-вторых, ничего неожиданного в принципе быть не может. — Он рубил прямо как по писаному. — Теория вероятности будет разработана настолько детально, что электронно-счётные машины смогут предусмотреть решительно всё.

— Ну, а предположим, надо принять какое-то ответственное решение? — продолжала я. — Разве тут не нужны находчивость и смелость?

— Будут не нужны, — упорствовал Володя. — Электронный мозг поможет принять единственно верное, самое разумное решение.

Логика у него убийственная. Хотя внутренне я с ним не могла согласиться, во мне шевельнулось что-то вроде уважения к нему. Все-таки он интересный парень, думающий. И, оказывается, здорово умеет говорить — так горячо, увлеченно.

Я впервые почему-то обратила внимание на его глаза. Они у него большие, темные, выразительные.

Мы бродили по скверу, долго стояли возле нашего дома, всё разговаривали; потом Володя ушел.

Падал и искрился в свете фонарей мягкий, пушистый снежок. Во мне пробудилось что-то хорошее, словно песня. А потом стало грустно. Вот пронесутся десятилетия и века, подумала я, а все так же будет падать над нашей землёй снег, и такая же девушка выйдет под тёмное беззвёздное небо и будет так же смотреть, как бесконечно роятся снежинки. Какая она будет, та далёкая девушка! Ах, если бы, как в уэллсовской машине времени, слетать в тот грядущий мир! И поговорить… Надо же обязательно поговорить с ними, нашими потомками… Как подумаешь о таком — тревожно и сладко замирает сердце… Но неужели Володя прав?!

Пришла домой — папа увидел, что я вся заснеженная, и, конечно, заворчал: в наши дни и первоклашкам положено знать, что атмосферные осадки не всегда безобидны, надо избегать дождя и снега, а это великовозрастное дитя… И пошло! На него, случается, «находит». Ладно, мама заступилась:

— Так ведь снег — это же такая красота! — И вздохнула горестно и удивлённо, и было непонятно, то ли она на папину чёрствость досадует, то ли на то, что так неладно устроен мир: даже милого снега надо опасаться.

На самом-то деле папа не такой уж чёрствый, а мама не такая уж добрая. У них, по-моему, все «в норме», и, в общем, они — милейшие люди. Разница между ними в том, что папе после фронта удалось закончить вуз, и он гордится этим, а маме не удалось, и она, мне кажется, тоже чуть ли не гордится этим. Во всяком случае, достоинства не теряет.

Сие, наверное, уже последняя запись в этом году. Крутится старушка Земля и не ведает, что через сутки наступит Новый год. Ей хоть бы хны. А люди суетятся, бегают, чего-то жарят, парят, покупают вино, будто и на самом деле им предстоит перейти некую грань, за которой начинается Новая жизнь.

Условность? Да. Но я тоже, как все, чего-то жду от нового года, на что-то надеюсь, и мнится мне (совсем как в дрянных стихах это «мнится», за ним должно вылезти что-нибудь слащавое и сентиментальное… — лучше уж не заканчивать фразу).

А правда, чудится некая грань. Или на меня действует присутствие в квартире нового (и такого неожиданного и «необычного») жильца?

Он появился сегодня утром (соседи выехали вчера) в сопровождении… Даниила Седых. Принесли с собой обои и в два счета заново оклеили комнату. Даниил со мной и с мамой держался вежливо и суховато — на высшем официальном уровне.

— Обои — это от глагола «обивать»? — высказала предположение Рано. — Видимо, какое-то пластмассовое покрытие?

— Видимо, — согласился Ярослав.

— Наверное, они ещё не умели делать его полихромным, чтобы менять цвет, не меняя покрытия, — продолжала Рано.

Ярослав лишь кивнул рассеянно…

Днем, когда мы были в школе, Венедикт Петрович перевёз вещи. Сейчас возится с ними, передвигает, что-то приколачивает. Папа говорит, что предлагал ему помощь — Венедикт Петрович отказался. Представляю, как разговаривали эти интеллигенты.

Папа. Венедикт Петрович, может быть, вам, если позволите, нужно помочь?

Дядя Веня. Что вы, Владимир Матвеевич! Пустяки. Пожалуйста, не беспокойтесь. Спасибо.

Папа. Но всё-таки…

Дядя Веня. Что вы, что вы! Спасибо. Зачем же вам утруждаться?

А что бы папе сказать: «Давайте помогу». А тот бы ответил: «Вот хорошо!» Только и делов. И обоим приятно.

Впрочем, это я — по злости. Я всегда злюсь, когда слышу такие «сверхинтеллигентные» разговоры. Все эти «ахи», «если позволите» и прочая галантерея, по-моему, пережиток классового общества. Со временем они отомрут. Конечно, тактичность и вежливость необходимы, но отношения должны быть проще…