Дмитрий Емец - Пегас, лев и кентавр

Рина услышала знакомую усмешку и поняла, что Ул ждет этих встреч больше, чем сами ведьмари.

– Яра любила рассвет. Я делаю это в память о ней. И плевать, что они знают, когда я ныряю.

– Нарвешься!

– Ничего, – легкомысленно отозвался Ул. – Вы с Максиком меня прикрываете.

– Туда – да, а обратно?

– Обратно сам я разберусь. Один из берсерков Тилля уже нарвался.

Афанасий недоверчиво хмыкнул:

– Это в тот раз, когда тебе ляжку прострелили?

– Там одно мясо. А шрамы пусть бухгалтерия считает, – равнодушно отозвался Ул.

– Ты плохо знаешь анатомию. В бедре два крупных сосуда. Три сантиметра левее, и ты истек бы кровью, – сказал Афанасий.

Ул засмеялся.

– «Если бы» у шныров не считается. Ты когда-нибудь мыл голову в раковине общественного туалета, где у батареи на газетках спит какой-нибудь дядя Веня? А нога у тебя замотана пакетом, чтобы кровь не капала? – спросил он.

– Нет.

– Ты не романтик. Точнее, не городской романтик! – сказал Ул.

– Зато ты становишься все романтичнее! – сердито сказал Афанасий. – Кавалерия в курсе, что ты достаешь только атакующие закладки?

Ул насупился. Они стояли совсем близко от гамака, шагах в трех.

– Я нашел место, где их навалом. Только таскай. Жалко, нельзя брать больше одной.

– Ты не ответил про Кавалерию… – напомнил Афанасий.

– Кавалерия не может простить мне Конунга. Какой жеребец был! Безотказный. Из последних сил всегда тянул! Она на нем всегда ныряла. Ее любимец, – сказал Ул с усилием.

– А ты сам себе можешь?

Ул мотнул головой.

– Лучше бы они в меня тогда попали. Никогда не забуду… Стрела в шее, а он крылья расставил и планирует в реку! А мог бы крылья сложить, и я разлетелся бы вдребезги!

– Может, оставить все это? – спросил Афанасий тоскливо.

– И простить ведьмарям Яру? Конунга? Простить все? – повысил голос Ул.

– Осторожно! – прервал его Афанасий. – Ты знаешь кодекс! Сколько опытных шныров застряли в болоте потому только, что слишком сильно ненавидели!

– А повод у них был? – спросил Ул.

– Для болота это не важно. Эльбам главное, чтобы было за что зацепиться. Ненависть, ложь, жалость к себе – все подойдет! Кстати, как ты выкручиваешься?

– Стараюсь представлять себе что-нибудь хорошее, – сказал Ул тихо. – Например, ее улыбку. Тащу атакующую закладку, которая разнесет их к чертям собачьим, и думаю о ней. Ты не забыл Яру?

– Нет, – чуть помедлив, отозвался Афанасий.

– Хотя у тебя же есть Виктория… – сказал Ул с грустью. – Смотри, береги ее, потому что потом бывает очень больно.

– Я берегу, – пробурчал Афанасий.

– Ну смотри! Не бросай! – сказал Ул, умевший радоваться, когда кто-то рядом с ним счастлив.

– Не брошу! – заверил его Афанасий. Про себя же мучительно подумал: «В Гондурас ее! Срочно в Гондурас!»

Внезапно Ул издал короткое восклицание, и Рина поняла, что он обнаружил фотографию в лунном квадрате. Дождавшись, пока Ул присядет, Рина громко затопала, притворяясь, что только что вошла.

– Макс? – Афанасий направил на нее фонарь. – О, привет! Что ты тут делаешь?

– Что едят гиелы? – выпалила Рина.

– Пегов, – ответил Ул, не проявляя ни малейшего любопытства, зачем узнавать это в двенадцать ночи.

– А маленькие гиелы? – спросила Рина.

– Маленьких пегов! – сказал Афанасий и засмеялся, ожидая официального одобрения своей шутки. Рина из вежливости улыбнулась.

– Мне нужно знать, чем кормят новорожденных гиел, которых бросили матери, – сказала она.

Ул сидел на корточках и прижимал к колену фотографию.

– Кажется, кто-то говорил, что сгущенкой с молотым перцем! – отозвался он.

Рина вздохнула, считая это очередной остротой, но Ул был серьезен.

– Молоко у гиел очень жирное. Из наших продуктов к нему ближе всего сгущенка. Ну, может, чуть разведенная… Можно еще дохлую кошку через мясорубку прокрутить. Но это уже из области деликатесов.

– А перец зачем?

– Так это ж гиела! У нее кровь – таблица Менделеева!

Рина напряженно ждала вопроса: «А почему это тебя так интересует?» – и он прозвучал, но не от Ула, а от Афанасия. Правда, отвечать на него она не стала, потому что на чердак, топая, поднялся Родион. Пока его глаза не привыкли к полутьме, Рина проскользнула на лестницу.

Телохранитель Долбушина Андрей сделал последний стежок и лихо, как бывалая швея, перекусил нитку. Это были его любимые секунды.

– Ну как? – спросил он у Полины, которой было доверено самое главное: держать куколок. Мальчика на правом колене, девочку на левом. Именно в такой последовательности.

На ладони у Андрея лежала крошечная блузка. Пальцами другой руки он все еще сжимал иглу. Пальцы были короткими и грубыми, с суставами, давно превратившимися от постоянных тренировок в костяные мозоли. Порой Полина не понимала, как он вообще может шить.

– Так что? – нетерпеливо повторил Андрей.

Полина взяла блузку и со знанием дела осмотрела. Она знала: если она скажет, что блузка получилась кривая, а правое плечо безнадежно завалено, то Андрей мрачно уйдет к себе и в пятитысячный раз будет смотреть один и тот же боксерский матч. А когда выключит его, стена начнет вздрагивать от ударов его арбалетов.

Поэтому Полина выбрала нейтральный вариант между правдой и ложью.

– Очень необычно! – сказала она.

Андрей просиял, и Полина поняла, что боксерских матчей сегодня не будет. Арбалетной пальбы тоже.

Телохранитель Долбушина был единственным, с кем Полина могла теперь поговорить по душам. Аня исчезла внезапно, не попрощавшись с подругой. Даже зубную щетку и ту с собой не взяла. Долбушин заявил, что его дочь уехала учиться в Англию. Сам он ходил желтый и злой. На вопросы отвечал отрывисто, а Полину вообще не замечал.

Первое время глава финансового форта не разрешал Полине даже подходить к шкафам своей дочери, а ее комнату закрыл на ключ. Потом постепенно смягчился, отдал ключ Полине, и теперь она от нечего делать меняла одежду по четыре раза в день. Выходить на улицу ей не разрешалось. Утверждали, что она еще не восстановилась после аварии и легко может потерять память.

Трижды к ним приходил средних лет кособокий человечек в несвежем медицинском халате, которого Долбушин, как-то особенно иронично вытягивая губы, называл «доктор Уточкин» и «наше солнечное светило». Вроде шутил, но когда видел Уточкина, глаза его выцветали, а зрачок почти исчезал.

Человечек был очень вежлив и предупредителен. Трогал Полине голову в разных местах, иголочками колол ей уши, долго мял руку и остро заглядывал в глаза. И вздыхал. Непрерывно вздыхал. Порой, когда вздох получался особенно глубоким, нутряным, в комнате начинало крепко пахнуть винным магазином. После Уточкина у Полины всегда подолгу болела голова, но ночью она спала крепко, без сновидений, точно прыгала в черный колодец.