Наталья Суханова - В пещерах мурозавра

Нюня широко открыла глаза, а Фима продолжал:

— Есть даже такое выражение: «Он вырвал тайну у природы». Но человек имеет право на тайну. Во всяком случае, до тех пор, пока он не проверил все, что нужно. Я знаю, тебе известна очень важная часть моей тайны.

— Позавчера!.. — сказала Нюня и сжала и даже поджала губы, чтобы показать, что большего она не сказала бы и под пытками.

— Я знаю, ты не такая болтушка, как некоторые другие девчонки.

— Ой, Фимочка, да честное ленинское, честное пионерское, честное октябрятское…

— Дай просто честное слово. Если человек не умеет держать просто честного слова, то он и другого слова не выполнит.

— Да честное… честное-пречестное слово!

— И если ты узнаешь даже больше, я верю, ты и тогда не проболтаешься. Так нужно, Нюня!

Медленно и спокойно он стал слезать с дерева, и за ним, немножко торопясь, но все-таки стараясь не наступать на голову и руки, стала спускаться Нюня.

Вечером она собрала всех кукол вокруг себя.

— Что ты знаешь о Фиме? — опрашивала она и, выслушав, говорила: — А теперь запомните — разведчик должен уметь держать просто честное слово! И вообще человек имеет право на тайну.

Только Мутичку она даже слушать не стала:

— Я знаю, тебе известна очень большая Фимина тайна. Но ты настоящая разведчица и не проболтаешься, пока… пока он не узнает все, что нужно… Сколько на небе звезд, Мутичка? Не тысяча, а больше! А насекомых? Это ты даже еще не учила! Но мозгов у человека больше, чем насекомых и звезд. Только надо уметь думать…

В то время как Нюня все это вспоминала и крепилась изо всех сил чтобы быть достойной Фимы и не выдать его тайны, хотя она очень (очень-очень!) боялась за него и все думала, что Людвигу Ивановичу, может быть, и можно бы немного рассказать, — в это время Людвиг Иванович все делал и делал свои следственные дела. Никак он не мог поверить, чтобы Фима никому и ничему не доверил свою тайну.

бормотал Людвиг Иванович, а сам еще и еще раз просматривал все полки, все ящики в поисках какой-нибудь записки, какого-нибудь намека. Нет ничего не было. Из криминалистической лаборатории сообщили, что те три слога с хвостиком — «ма не бе…» написаны не позднее двенадцати часов дня, но ведь это была неоконченная записка!

Людвиг Иванович прошел через дорогу к полному, одышливому мужчине Тихону Харитонову, который действительно рассказал ему обо всем, что происходило сегодня на Зоологической улице с пяти часов утра: как приезжала мусорная машина, а мусорщик не подобрал грязных бумаг, выпавших из нее, — грязный газетный лист и сейчас лежал у забора недалеко от Фиминого дома. Как в семь часов, когда открылся продуктовый магазин, на пустыре собрались заросшие, неумытые мужчины и потом послали одного, поприличнее, уговаривать продавщицу отпустить им вино, а сами стояли за сараем. Как скакала по улице девочка через веревку и упала и разбила правое колено, но плакать не стала, а приложила подорожник. Когда Людвиг Иванович окончательно убедился, что Тихон Харитонов знает все, что делается на улице, он задал ему прямой вопрос:

— А мальчик в патронташе или с патронташем не проходил?

И Тихон Харитонов истово ответил:

— Нет, такого не было, и не только сегодня, но за весь последний год.

— А показывался ли сегодня на улице Фима Морозов?

— Нет, Фима Морозов сегодня на улице не был.

— А вы его хорошо знаете?

— Ну как же! Серьезный мальчик. Только вот что я вам скажу… — Тихон Харитонов приблизил лицо и, переведя тяжелое дыхание, сообщил: — По-моему, Фима… спекулянт.

Любой другой человек на месте Людвига Ивановича удивился бы, может, даже рассмеялся, усмехнулся хотя бы: «Ну, это вы уж…» Но Людвиг Иванович был следователем и если и любил поговорить, то только в перерывах между следствием — на следствии же он слушал и слушал, слушал и задавал вопросы, задавал вопросы и слушал. Он так и сказал:

— Я вас слушаю…

А Тихон Харитонов показал на новый большой дом:

— Посмотрите — аптека. Го-ме-о-па-ти-ческая. Я сам там беру лекарство от астмы. Вы видели когда-нибудь го-ме-о-па-ти-че-ское лекарство? На них наша химия не разорится, даю вам честное слово, даже если полгорода будет их принимать восемь раз в день. Они крохотные, эти таблетки, и пьешь их, пьешь, а им и конца не видно. И твоей болезни тоже не видно конца. Я не отвлекаюсь, я строго по логике. Мальчик Ефим Морозов, мы говорим о нем. Но и о го-ме-о-па-тии. Потому что спросите, часто ли в эту аптеку хожу я, пенсионер-астматик? А теперь спросите меня, сколько раз за лето бывал в этой аптеке мальчик-пионер Ефим Морозов?

— У него, кажется, что-то не ладится с ростом…

— Ха-ха, тогда бы он за это лето успел стать гигантом! Так нет же, мальчик бегает в аптеку чуть не каждую неделю, а ростом не прибавил и на миллиметр! Вы понимаете? Он был орудием в чьих-то руках, им направляла преступная шайка!

В аптеке, когда туда пришел и задал вопросы Людвиг Иванович, поднялся маленький переполох, потому что получалось, что они в самом деле многовато выдали мальчику лекарств, хотя лекарства были такие крохотные, что Людвигу Ивановичу даже странно показалось, как их могло быть выдано слишком много…

Людвиг Иванович в который уже раз прозвонил по постам, и вокзалам, и больницам, и Скорым помощам — но нигде никто не видел двенадцатилетнего пионера маленького роста с нежным голосом и с отцовским патронташем без патронов. Никто. Нигде.

Все это время Нюня ходила за Людвигом Ивановичем, и он не прогонял ее, наоборот, каждый раз, как поиски Фимы заходили в тупик, смотрел на нее выразительно: мол, видишь, а ты не хочешь помочь. Нюня мрачнела и опускала глаза, но молчала и продолжала ходить за Людвигом Ивановичем.

Наступил вечер. Еще днем наползли тучи, а сейчас шел реденький, несильный теплый дождь. Со стороны зоопарка вдруг раздался сильный крик какого-то животного, похожий одновременно на рев трубы и на призыв «помогите», — такой страх и мольба слышались в этом зверином крике.

Людвиг Иванович, вздрогнув, прислушался, да и все вздрогнули и прислушались, но Людвиг Иванович думал в это время над версией: куда и как исчез мальчик. Вот почему крик из зоопарка только ненадолго отвлек его от этих мыслей.

Итак, прежде всего выходило, что с этой весны Фимка стал портиться: копил для чего-то деньги, брал в аптеке лекарств больше, чем ему требовалось, срезал цветы у Тихой и у соседей, наконец, взял без спроса отцовский патронташ — и все это в тайне. А когда мать потребовала вернуть патронташ, Фимка исчез. Исчез из запертой комнаты. Он не поворачивал ключ в замочной скважине, не снимал решетку на окне, не взламывал пол. Судя по поведению служебной собаки, Фимка даже не вышел (разве что его вынесли) из комнаты. И все-таки он исчез. Он не прошел мимо матери и мимо кухни, не появился ни в саду, ни на улице. И все-таки в комнате его не стало. И не только его, но и патронташа, и секретной тетради, и фонарика.