Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

Нила уже вошла в дедов холодный, оставленный впопыхах дом, где посредине стоял стол с мертвой мамой на нем. Прежде чем собрать вещи, за которыми послал ее дед, она постояла возле мамы. Холодно было в простывшем насквозь доме, но лишь тут, возле мертвой мамы, ей становилось легче. Только вот окоченевшие мамины ноги были некрасиво растопырены. Нила попробовала стянуть веревкой ноги, но они не поддавались. Живая мама была податливой и мягкой, мертвое ее тело стало упрямым. Легкие мамины волосы казались живыми, и Нила подержала возле них руку. Потом она медленно — не хотелось двигаться — слазила в подпол, раскрыла припрятанную картошку, достала из печи чугунок, уложила все в мешок, разделив надвое, чтобы через плечо нести.

Совсем близко на улице раздался взрыв, и Нила спряталась под кровать. Взрыв, еще взрыв и резкий крик на крыльце. Распахнулась со стуком дверь, и по избе, как волчок, завертелся окровавленный боец. Он уже не кричал, но за все хватался, стянул холстину с мамы и упал на кровать, под которой лежала Нила. Пружины под ним прогнулись, он совсем придавил ее. Она думала, он уже умер, но он вскочил и снова заметался, громко, хрипло, со свистом дыша. Он казался не умирающим, а сумасшедшим. Нила на него, когда он поворачивался к ней лицом, не смотрела, чтобы он не почувствовал, не увидел ее. Он был еще сильный — опрокинул стул и лавку, стукнулся о дверь и вышиб ее. Никогда больше не видела Нила, чтобы так со смертью боролись. И когда рассказывала, не верили ей: не может быть, чтобы раненый насмерть имел столько сил: падал и вновь поднимался. Он крутился еще во дворе, обхватил дерево и только тут сполз по нему, дернулся и затих. Нила заперла дверь в избу на крюк, села на пол, подождала немного, ноги уже болели от холода. Тот, во дворе, больше не шевелился, подбородок его был задран вверх. Нила взвалила мешок на плечо, вышла, закрыла дверь на замок и торопливо, не глядя в его сторону, прошла мимо мертвого. Она и не глядя знала, что он мертв — уже был наметан глаз.

В деревне стреляли. Но она шла спокойно. Ничего она не чувствовала, ей сильно хотелось спать.

До войны был магазин «на углу». «На углу» и «на углу». Мама говорила. «Сбегай на угол, купи подушечек», «Возьми на углу масла». Днем Нила магазин не любила — днем возле магазина мальчишки могли ее обстрелять снежками, или липучками, или комками грязи — смотря по времени года. Иногда и больно бывало, но главное — унизительно. До войны Нила была очень впечатлительна и обидчива — после таких обстрелов или даже тычков Нила долго переживала. Зато вечером она шла в магазин с папой. Вечером все было совсем другим. Магазин светился, и светился фонарь возле магазина. А вокруг, на бульваре и в небе, была нежная душистая темнота. Говор и смех долетали из темноты с бульвара, и оттого казалось: Нила и папа видны всем вокруг. Папа был в гимнастерке, и ремни на нем скрипели. Он был похож на песню: «В далекий край товарищ улетает». Поселок, в котором они жили, на песню не походил. Но песня больше, чем поселок, запомнилась как довоенная жизнь.

Любимый город, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд — все это так и осталось там, в довойне.

До войны еще была кинокартина, на которую два раза водил ее Сережа. Картина называлась «Маленькая мама» — потому что девушка небольшого росточку еще училась в школе и мамой не была: ей просто дали подержать ребенка и не вернулись за ним. Девушка пошла в самую роскошную гостиницу и плюхнула ребенка прямо на широченную шелковую кровать. «Клеенку, клеенку-то подстели», — шептала, мучаясь ее легкомыслием, Нила. Девушка забавлялась ребенком, как игрушкой. Да он и был, будто игрушка, этот ребеночек: не орал, не выгибался на руках, как их Вовка год назад. Было понятно, что у девушки нет младших сестры и брата, оттого ей все легко и весело. И, конечно, девушку с позором выгнали из гостиницы. И все время, везде девушка врала — Нила болезненно переживала, что девушка такая брехливая.

Ниле казалось, что она осуждает, а оказалось, она влюбилась в маленькую маму. И когда второй раз — сам-то Сережа ходил на эту картину раз десять, наверное, — повел он ее в кино, Нила, хоть все и помнила, боялась еще больше: и когда девушка кривлялась за спиной учительницы, и когда притворялась серьезной, а всем остальным попало от учительницы, и когда забрала и понесла ребенка в роскошную гостиницу, из которой их с позором выгонят. Вот ведь что было удивительно: она совсем не боялась позора, эта девушка. Нила смотрела и вспоминала, как сестра Вера дразнила Сережу: «Да твоя «маленькая мама» такая же наглая, как я. Я вообще на нее похожая». «Ничуть, ничуть не похожая», — шептала Нила. Больше же всего боялась она за девушку, когда и та уже боялась, и притворялась, будто у нее никакого ребенка нет, и миллионер еще больше мог принять ее за нечестную.

До самого конца картины Ниле было страшно.

А в войну страшно не было. В войну было тоскливо.

Не сразу. В первый день они вообще не знали, что война. Когда раздались взрывы, отец крикнул: «Провокация!» — и побежал в дом за формой. И мама побежала в дом — за Вовчиком, который один в это летнее время еще оставался в доме. Потом уже все время грохотало, и земля тряслась, и они втроем: Нила, пятилетняя Ленка и собака Найда — сидели в дворовом погребе. Бревна в стене погреба шевелились и выпячивались, собака быстро-быстро лизала Ниле руку, а Ленка пыталась лезть вверх по лестнице из погреба. При каждом взрыве на них сыпалась земля. Нила сдергивала Ленку назад в погреб, уши болели от взрывов, но Нила гордилась собой, какая она мужественная пионерка.

Отца Нила больше не видела. Их и в эшелон сажал не отец, а красноармейцы из его части. Они посадили в крытый пассажирский вагон маму, Нилу, Ленку и Вовчика. Старших брата и сестры с ними не было — еще прошлым летом они уехали: брат поступать в летное училище, а сестра к тетке в город учиться и работать. На вокзале многие плакали, кричали, бежали в панике и толчее, но Нила тайно радовалась, что наконец наступила настоящая жизнь, как в книжках, и все она делала четко и быстро, так что мама не могла на нее нарадоваться.

В забитом узлами и чемоданами вагоне Нила запомнила толстую старую женщину, с которой больше всего разговаривала мама.

— Мы не знали, что война, — говорила мама. — Радио было испорчено в нашем поселке.

— Это вредительство, поверьте мне.

— Я испугалась только, что ребенок испугается. Думала, не то учения, не то чепуха какая-то. Как бросили первые бомбы, я старших в погреб столкнула, а сама к меньшому бросилась.

— В такое время — и трое детей.

— У меня и еще двое кроме.

— Пять детей — вы ж еще молодая.