Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

Предлагали им соседи по палате оставить их одних на условленные час-два, но они стеснялись. И — не вытерпели, на неделю раньше вырвались домой и, не сообщив никому о раннем своем приезде, не забрав у свекрови дочь, заперлись на несколько дней, не откликаясь на звонки. Была, была и в их жизни медовая неделя! А потом сгладилось, затянулось. Вернулись заботы, болезни. А там и Толи не стало. Что ж теперь локти кусать!

Дочь жила с семьей отдельно. Сказала: «Дальше живем — ближе будем. Тем более с твоими нервами, мама». Нила тосковала, потом привыкла.

Прошла в ней нужда, необходимость — значит, это уже старость подходила, полагала она. И вот все больше хотелось ей побывать в том поселке, где прошло довоенное детство, побывать на озере, долгие годы снившемся ей. Казалось, там она встретится с теми, кто навсегда ушел, уплыл от нее, и вернется домой просветленная и спокойная — доживать: кому счастливые детство и молодость, кому спокойная, ровная старость. Раньше-то и думать не смела: всегда на что-нибудь не хватало денег, всегда кто-нибудь — семья, профсоюз, дочь или сад — распоряжались ее отпуском. А тут подкопила деньжонок и, никому не сказав, — говорить о том не хотелось, как о поездках на кладбище к Толе, — оставив на всякий случай в двери записку, что будет через неделю, уехала.

Она не узнала того поселка, в котором ходила в магазин «на углу» за руку с отцом. «В далекий край товарищ улетает». Не нашла она и самой улицы, на которой жили они. Поселок в войну сильно порушили, а потом он отстроился заново, не щадя заскорузлых домишек и запущенных бульваров, — «любимый город в синей дымке тает: знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд». Но озеро — озеро не могли ни разбомбить, ни застроить. Она спросила, как пройти к озеру.

Не было лугов по дороге к озеру, не было полей, не было глинистой тропинки. Сплошь тянулись дома и заборы, да палисадники меж проезжей улицей и тротуарами. Дома были богатые, кирпичные, с тюлями на окнах, с люстрами в глубине. И у нее, и у дочери, и у брата с сестрою были тюли и люстры. Совсем к озеру дома, правда, не подступали, какой-то чахлый, молодой лесок отделял городок от пляжа с уже мокрыми от ранней непогоды лежаками и грибочками. Но дети, не так много, но все же бегали у воды, надсадно, как чайки, кричали о чем-то своем. Не сразу взглянула внимательно Нила на озеро — все словно боялась, ленилась сердцем, хотя уже знала, что озеро не то. Может, неправильное время года для поездки выбрала, а может, раньше нежили озеро поля и травы. Теперь же и яркие грибки не красили его. Раньше озеро как бы охватывало землю. Теперь земля и заводы теснили озеро. Оно и обмелело, наверное. Не могло быть, чтобы в детстве края его по бокам не проглядывались, а теперь оглядны оказались. Дальний край озера и сейчас уходил в горизонт, но простора уже как бы и не было.

А воздух возле озера все равно был хороший. По воде капал редкий дождь, но Ниле не хотелось торопиться. За тучами далеко, не просвечивая, обозначало свое место солнце. Уже и радуга как бы дрожала, проступала в воздухе. Хорошо, хоть и ничего не хотело напоминать ей озеро.

Не об отце и брате, не о маме и тетке Гане — думалось почему-то о мальчике из детского дома, который сказал ей, что если от мертвых сохранятся хотя бы косточки, наука со временем сможет воскресить этих давно умерших людей. Ни от кого из близких Нилы, кроме Толи, не сохранились могилы — река взяла тетку Ганю, в неизвестных местах погибли брат, отец и сестра, даже и деревенское кладбище, на котором похоронили маму и деда, разбомбило в войну. Не было могил, а может быть, не было и косточек. Но сладостно помнился безногий мальчик из детского дома — потому ли, что подарил он ей сказочную надежду на воскрешение из мертвых мамы, или же так чудесна казалась ей сама надежда, потому что любила она этого мальчика. «Никогда не бегай за мальчишками, — сказал он ей, — хоть ты и некрасивая». «Я не потому, — тихо и хрипло отозвалась она. — Я потому, что ты калечный». Он не ее, он хорошенькую ее подружку любил. Нила знала по давней детдомовской фотографии, как были они все безобразны — бритые наголо, в мешковатой одежде и одинаковых ботинках. Ботинки полагалось по детдомовской моде до блеска начищать и тщательно шнуровать, даже если шнурки были в узлах и мохрах. Спали, как ни ругались воспитатели, обязательно в штанишках, хоть и были у них отдельные с мальчиками спальни, а днем эти рейтузы подкатывались до самого паха. Такая тщетная мода. И все-таки были одни некрасивые, а другие хорошенькие.

Так ярко представился Ниле и запах их сырой спальни, и запах ваксы, которой начищали они ботинки, и мудрые, пристальные глаза безногого мальчика, и, как награда, начало болеть ее сердце. Вспомнился ей и боец, что кружился по избе, стягивая холстину с мертвой мамы, не крича, а только дыша со свистом и хрипом, — такими надсадными, словно бы это не он, а над ним надрывно дышало, свистело, хрипело. Почему она не взглянула в его лицо? Кто теперь вспомнит его лицо в его последний на земле час?

Все сильней и сильней болело сердце. Забытым прикосновением дотронулась до ее волос мама. Почему, для чего так болело, так помнило ее сердце? Зачем, почему все это жило в ней, умирало и снова оживало? Кто, кто была она сама? Неужто только эта память? Вот прошла жизнь, ушла сквозь пальцы — и что? Что осталось после того, как почти прошла жизнь? Только гордость, что уперлась и выдержала. Сердце болит — не сбереженное, надсаженное. А душа? Разве душа ее в ней? Не в этом ли дне, не в этом ли озере была ее душа — и не угадать было, где это мелкое, жидкое, серое переходило в широкое, светлое зеркало, все отражающее. Душа ее, казалось ей, только сейчас вызрела, сомкнулась со всем, что было и прошло, что есть. Зачем, почему? Чтобы умереть? Но ведь зубы вырастают, чтобы жевать. Ноги крепнут, чтобы ходить. Только душа вызревает, чтобы умереть. Странно ей это было. Но не жалко. Может, и небо вызрело до души, но вот — широко и безгласно.

Легкий шелест вернувшегося дождя прошел по воде.