Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

— Могла бы себе найти и получше, — сказала она как-то с осуждением Ниле.

Но хуже всего были ночи. В крохотной их комнатушке все стояло впритык. Лена спала на полу рядом с люлькой. Стоило Ниле с Толей шевельнуться, слышалось досадливое, бессонное ворчание сестры. Если ребенок ночью плакал, Ленка уходила на кухню, хлопнув дверью.

И однажды, вернувшись с работы, Нила нашла записку от мужа:

«Живите в своем сумасшедшем доме сами своею семьей. А дочку — подрастет — заберу».

— Заберет он! Его одного дочка! — говорила, едва справляясь со слезами, Нила.

— Да пусть заберет, — откликнулась Ленка. — Она вся в него, пусть сам с ней мается!

Нила терялась, не знала, как объяснить сестре, что так не говорят, что стыдно так говорить. Ленка ожила: таскала в дом продукты, мыла полы, посуду, стирала. Только готовить да нянчиться не умела и не хотела.

— Помнишь, мамка, — говорила она счастливо Ниле, — как ты нам с Вовкой толковала, что до войны всего в магазинах было навалом, и, сколько ни покупали, все много же и оставалось. Я-то помнила яичницу с колбасой, но все равно не верила тебе. А вот же, дожили! Хорошо-то, мамка, правда?

А Нила страдала, раздражалась на Ленку, едва сдерживалась, плакала втихомолку.

Общежитие для Ленки устроил начальник цеха — сам, Нила его не просила. Ленка молча собралась, молча ушла в общежитие, молча сидела, когда Нила навещала ее. К Толе Нила не пошла звать его обратно — он сам вернулся, старался для дома и для нее, но Ниле и это в радость не было. Сестра, жаловались ей, чудит в общежитии, выпивает и с парнями гуляет по-черному.

А через год сестра вышла замуж. Как откупное, собрали они с Толей все, что могли, дали молодым на обзаведение.

Семья получилась у Ленки не очень дружная, но крепкая, домовитая.

— А помнишь, — сказала как-то с улыбкой Нила, — как ты нас с Толей разводила?

— Дурная была, — сказала равнодушно Ленка. И улыбка сползла с лица Нилы.

И брата Нила разыскала, хотя уже не надеялась: сохранились ли документы на Вовчика, помнил ли он что-нибудь, часто думала она. Но вот нашелся, приехал. Как он был похож на Сережу и папу — такой же тонкий, светлый весь! Уже была у них с Толей своя квартирка, не лежал он в ногах у них, как Ленка, да и был он совсем другой — охотный на всякое поручение, веселый, ласковый, к Ниле, как котенок, ластился, с племянницей на четвереньках по полу бегал. Работал тоже легко — со всеми ладил. Завелась у него и девушка, Зоя, еще год ему до армии оставался. Как Вовкина тень, была Зоя. И славненькая, и любящая — за Вовкой следом ходила, в глаза заглядывала. Вовке иногда вроде уже и надоедало это.

А однажды Нила едва домой дозвонилась — открыл Вовка, пряча глаза, а через минуту и Зоя показалась из дальней комнатки — тоже глаза прятала. Нашла Нила простыню, спрятанную за шифоньер — мерзко ей стало. Сидела она в тоске, как в войну — дочка дозваться ее не могла. А потом смирилась — что ж, мужчина это, и рос он в детском доме, теперь уж что, надо терпеть да к женитьбе выводить. И стала потихоньку: что да как Зоя? Почему долго не видно? Вовка сердился: что Зоя, у нее своя жизнь, у него своя. А Зойка приходила к Ниле, плакала, что нечестно с нею Вовка поступает. Нила уже и Толю просила поговорить, и сама говорила ему: как же так, испортил девушку, а теперь в сторону, как людям в глаза смотреть, девушка-то хорошая, любит, потому и не сберегла себя, чего еще искать, на чужих слезах своего счастья не построишь, не для того она его в войну спасала, чтобы он людям несчастье приносил. И скандалил Вовка, и даже заплакал однажды — все в Ниле оборвалось, уже и Зою готова она была невзлюбить за Вовкины слезы, но скрепилась, сказала последнее слово: вместе с Зоей оставит он и их.

На свадьбе Зоя сидела сама по себе, а Вовка как присосался к бутылке, так и держал ее в обнимку, бутылку эту. Гости разошлись судить да рядить, как женился молоденький мальчишка, как не он невесту обнимал, а невеста его, как и на «горько» было не дозваться счастливого жениха. Нила заплакала, но Вовку не разжалобила:

— Ты же хотела, чтобы я женился — вот я и женился.

В обнимку с бутылкой и в комнатку свою ушел, где молодая жена, тихая и безропотная, стелила им кровать.

Росли дети у сестры и брата. Росла девочка и у нее. Нила работала все на той же фабрике. Толя давно уже нашел себе место получше, позаработнее, а Нила никуда и не мыслила уйти. Особой чести ей на фабрике не было — работала хорошо, но на глаза не лезла. И вздорить не вздорила. Один только раз не стерпела — подала на местком заявление за грубость технолога. Ее уж и парторг вызывала, уговаривала забрать заявление:

— Сами же понимаете, какая работа у технолога, какие нервы надо иметь!

— У нее нервы, а у нас канаты, — непримиримо сказала Нила. — Молодая еще, жареный петух ее не клевал — нервы распускать. Мы постарше, а не «тыкаем» ей, не орем.

Ну и что? Сделали замечание технологу на профкоме да Нила наболевшее высказала:

— Кто много выступает да подарки таскает, тот и в передовых ходит, и на Доске почета. Посмотришь, какие на Доску почета попадают, да так и смолчишь. И работаешь не хуже, и делаешь не меньше, а глотку не дерешь, да не бегаешь по начальству, не подхалимничаешь — значит, и сидишь себе в теньку.

— Это кого же вы имеете в виду конкретно? — спросила ее парторг, словно хуже Нилы весь этот порядок знала, но директорша эту тему развивать не стала, «успокойся, дорогая», — сказала мягко и не обидно.

После того и Нила какое-то время на Доске почета повисела, и на том спасибо, да что технолог извинения попросила и больше не тыкала и не орала.

Но бог с ним, с почетом — а заработок у Нилы был ровный, и в садик дочка ходила, и квартиру производство ей дало.

Даже в Америку съездила Нила. Тетка, что пропала в войну на менке, разыскала ее и прислала вызов. И Нила, не всегда и в отпуск-то выезжавшая, тут вдруг быстренько собралась и полетела. Уже в самолете, казалось ей, она глохнет от чужой, непонятной речи. Но страшиться — нет, не страшилась она. Тетку, думалось ей, она узнает сразу: если не по родным чертам лица, то по тому, как будет та бегать, суетиться, по фигуре, по одежде, по тому, что отличает русских от всех остальных. Но стояла за оградой для встречающих сухая, старая женщина, так же, как все тут, ярко и странно одетая, в очках, и, не колготясь, держала на палочке плакат: «Жду племянницу Нилу Волошину из России» — по-русски и по-английски. Они даже и не поцеловались. Внимательно оглядев Нилу, тетка повела ее к машине. Если это, конечно, была тетка. Нила так же не угадывала в ней родню, несмотря на русскую — ведь и то с каким-то акцентом — речь, как тетка, видимо, не угадывала в ней племянницы. К окончательной неуверенности Нилы в маленькой машинке на стоянке не оказалось теткиного мужа, она сама села за руль — русская тетка за рулем на заморской земле! И ехали-то они не по-русски: без улыбок, без разговоров вперебив друг друга, без расспросов и рассказов. На пороге их встречал теткин муж — этот хоть поцеловался. Стол был уже накрыт — на них троих. Нила думала, что тетка позовет к праздничному столу каких-нибудь соседей, друзей. Но ничего такого не было. Как не было и праздничного стола — обыкновенный обед. «В России, — сказал дядька, тоже русский, найденный теткой в скитаниях по чужим землям, — любят выпить». А принес несколько капель на дне графина — Нила выпивки не уважала, но даже ей стало смешно. Нила писала уже тетке о том, что с кем из родных стало. Однако за столом тетка снова расспрашивала ее обо всех и при этом они о чем-то переговаривались с дядькой не по-русски, ей казалось, спрашивают друг друга: «врет — не врет?» О себе говорили мало, неохотно. За таким обедом и такими разговорами не ездят за тридевять земель. Легла спать Нила грустная, а проснулась от какого-то шепота и узкого света. Дядька держал фонарик, а тетка, наклонившись над ней, рассматривала ее шею: искала, знать, примету племянницы — родинку под ухом, думала, что ей подослали кого-то другого, шпионку-резидента.