Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

— Деда, как же я одна с ними? — заплакала Нила.

— Ничего, ничего, — сказал дед. — Ты — что? — ты, главное, упрись. Ты упрись — и одолеешь.

Долго они с дедом бегали меж составов — никто не хотел их брать.

— Не положено, дед, — здесь раненые.

— Что ж, мине их самому подранить, штоб узяли? Или же сразу придушить, чтобы не мучились? Немца перетерпели — своим не нужны.

— Что же ты от собственных внуков отказываешься?

— Да не мои оне. Мать их вбило. Сам, того гляди, перекинусь — а энтих куды?

— В детский дом сдай.

— Иде он, детский дом? У нас сколько месяцев фронт проходил, не сегодня-завтра опять под немца или бомбу. Хату уже продырявили — самому жить негде. А у них тетка, сестра в городе — адрес записан. В мирное время всего и дороги-то — с полсутки. Тут им недолго — с вами доедут.

— А убьют — кто отвечать будет?

— Бог войны, — такой это был дед — любил красоты речи.

Не брали их. И опять они бежали к новому составу. Как никуда и не уходили от железной дороги и станций: то же нетерпение, словно это последний поезд в жизни, та же готовность лезть и в двери, и в окна, на платформу, на крышу, таща за собой, впихивая детей. Но еще и мороз, и разбомбленный вокзал, и надвигающаяся ночь, и невозможность вернуться назад, к неродному деду, в продырявленный дом, и где-то ведь там сестра Вера и тетка.

Все же пристроил их в ту ночь дед. Сколько-то дней ехали, но заехали не туда. Снова бегали, просились. Пожалела их медсестра из санитарного вагона, пустила — в иждивенцы и помощники. И когда наконец доехали до теткиного города, страшно было уйти от своего поезда в разбитый бомбежками город. Хныкали брат и сестра, такие тихие и послушные всю дорогу. Страшно и им было — в неведомое. Но и дом оказался цел, и открыла им дверь Вера. Тетки-то не было — как ушла однажды на менку, так и пропала. Как они плакали с Верой в ту встречу и как казалось Ниле, что самое трудное уже позади: все она будет делать — в очередях стоять, убирать, готовить, стирать, воду и помои носить — только, чтобы уже не одна с младшими, а со старшей сестрой.

Это было уже самое последнее ее заблуждение в войну — что где-то ей может стать легче. У нее судьба была — все снести. Почти всему ее роду была судьба погибнуть, а ей — стерпеть и снести.

Еще раз плакали они с Веркой, когда нашли-таки их извещения, что брат погиб и отец пропал без вести. Но это и все их совместное горе. Дальше Верка отгородилась, отъединилась от них— продавала, променивала теткины вещи, проедала их тайком от младших. Соседи давно говорили Ниле, да все было стыдно поверить. Но вот как-то вошла Нила в чулан, а там сестра торопливо пышку с салом доедает. Пристали у Нилы ноги к порогу, не может стронуться, не может глаз опустить или слово сказать. Сестра закричала бешено:

— Убирайся! Чего смотришь! Навязались на мою шею! Когда я уже сдыхаю вас!

Потом только и заходила из своей казармы — собрать еще непроданное. Уже стали соседи припрятывать от нее теткины вещи — для Нилы и малых. В одном только и помогла им сестра — питание ей оформили для них на аэродроме. Ходить далеко было, а обувь у Нилы уже на обувь не была похожа. Сшила она сама себе матерчатые тапки, понаподшила их. Приморозит — ничего чуни. А как тает — мокрая Нила по колени. Пока дойдет до аэродрома да обратно — вымокнет, когда и поскользнется — разольет похлебку. А дома голодные дети. Вовка уже совсем плохонький стал, изголодался — даже тельце на задике, как у старика, провисло.

Опять помогла соседка — определила Вовку с Ленкой в детприемник. Собираясь к ним, Нила положила в гостинец отварных картошин, немного хлеба, лепешку кукурузную. А уж и сама изголодалась — ослабла, поташнивало, сердце стучало сильно, голова кружилась. Ждала Веру — обещала сестра с нею сходить к младшим. Не дождалась — одна побежала. Вышел к ней Вовчик, а Леночки уже не было — отправили куда-то. Спросила Нила братика, чем его кормили, он рассказал, поняла Нила, что лучше ему здесь. А собралась уходить, вцепился он в нее:

— Не оставляй меня, мамка! С тобой хочу! Меня тоже, как Леночку, увезут!

Пришли его забирать, не могут оторвать от нее. Нила бежала домой и плакала. И домой прибежала — плакала. Верка застала ее в слезах, накричала: при детских домах Вовка с Ленкой живы останутся, здесь сдохнут, сгинут, ее вон на фронт забирают, а что они, три малолетки, без отца-матери станут делать! Заикнулась Нила: может, оставят Веру из-за сирот, не возьмут на фронт?

— С голоду с вами тут дохнуть? На фронте хоть сыта буду! — кричала Верка.

Ночью надумала Нила с младшими в один детдом проситься, хоть бы и в няньки. С тем и бежала на другой день в детприемник. А прибежала — уже и Вовочки нет, отправили, а куда, неизвестно — напишут.

Скоро Вера на фронт отбыла. Перед отъездом просила у нее прощения, а Нила закаменела, простить не смогла.

Много мук ей в войну выпало, много и вины.

Когда мама без сил уже была с ними, накричала и даже ударила однажды Нилу. Нила ушла за вокзал, спряталась. Она хотела потеряться. Ненавидела в ту минуту маму. Зло в ней давно уже нарастало. От духоты, от вшей, от недоедания, от тяжелого воздуха. От того, что мать старается ей дать поменьше, чем Ленке и Вовочке.

Нила видела, что мать ищет ее.

— Женщина! — кричали маме. — У вас же так вещи покрадут, разве же можно на маленьких детей оставлять?

— У меня девочка пропала, — твердила, как помешанная, мама.

— Девочка не мешок — найдется, — засмеялся кто-то.

— Не скажите, — откликнулся другой голос. — Сейчас дети очень часто теряются.

— Нила! — кричала мама, и голос ее обрывался.

И потом вспоминать это было мучительно. Голод делал злой, равнодушной даже к самым близким.

И стыдно было вспоминать, что она не простила уезжавшую на войну Веру. Как же Ниле тяжело было, когда она вспоминала, как открыла дверь в чулан, а Вера там поедает кусок хлеба с салом! Господи, дети были голодные, а Верка ела и давилась! Тайком! Каким голосом она закричала на Нилу — от стыда и бесстыдства, от страха за кусок сала. Она убить была готова Нилу! Бедная, наглая Верка! Жадная, жалкая!

Ярко так вспоминался Ниле Веркин рассказ о другой, русской картине про девушку с ребенком. Девушка поет и дружит с красивым парнем. Но потом привозит ребенка своей сестры, а ребенок ее называет «мама», и тогда парень не хочет с ней дружить, потому что думает, что она нечестная: у нее ребенок, а она притворяется девушкой. «Значит, ты ушла, моя любовь», — поет тогда девушка. А другому было все равно, хоть она и с ребенком, и она сначала была с ним, чтобы позлить того, первого, а потом его полюбила, и на того, первого, и смотреть не хотела. «Значит, ты пришла моя любовь». И белые волосы Веркины, и ясный, здоровый блеск ее светлых глаз, и беспричинный, радостный смех — не черты лица, а именно блеск глаз, и сморщенный нос, и смех Веркин ощущала, видела Нила и мерзостна становилась себе за узкую злость справедливости. Вот она жива, а Веры уже нет, но у Веры была радость жизни, а она, Нила, так и не знала другой радости, как две детские ручки, вцепившиеся в нее, да и их она потеряла, а нашла другими.