Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

Мама бросилась следом, унесла Вовчика к соседям и привела его обратно только через несколько дней.

— Что ж вы, дедушка, не вступились за дитя? — корила она деда.

— У них поря-адок, — бормотал дед. — У них замков не надо, своровал — сразу секир-башка. Хоть собака, хоть дитя — чтобы порядок знали и жить не хотели.

И непонятно было, за немцев дед или против них. Да он и сам, наверное, не знал, за что и за кого он.

Женщины в палате отзывались на ее рассказ:

— Представляю, что вы пережили в эту минуту!

— Я бы от разрыва сердца умерла! Ужас!

— Дитя на мороз — это же какое зверство!

Нила молчала в сомнении — и сердце не разрывалось, и сознания там, в запечье, под дулом она не теряла. И было это не ужасом, а тоской — до сильной тошноты. Ее там же, в запечье, и вырвало. И все — отпустило, только двинуть рукой, ногой нет сил. И не ревет, замер там в снегу раздетый трехлетний Вовка, и выскальзывает, боясь окрика и ружья, за дверь мама. Но их Рыжий, пожалуй, еще и добр. Двух мальчишек с края деревни за воровство повесили. А Рыжий попугал, поучил киндер-партизана, и теперь великодушно не замечает, как выскальзывает за дверь сарая серая, старая, как все в этой деревне, хозяйка.

И еще рассказала Нила, как во время бомбежек прыгала она с детьми из вагона в сторону, подгребала их под себя: Вовку и Ленку, и они лежали под ней тихие, как птенцы. А потом протягивали им руки раненые, втягивали в эшелон. А одна медсестра от бомбежки в лес побежала и там подорвалась на мине — ноги ей оторвало — и она просила, как тот боец в избе: «Убейте меня». Кому, мол, безногая баба нужна. После войны Нила много видела безногих мужчин и женщин, а потом их стало меньше, — может, на протезах ходить научились.

И еще помнилось, как во время бомбежки оторвался их вагон и пошел под наклон, сначала тише, потом все быстрее. В вагоне были тяжелораненые: лежали молча. И сидела, не трогаясь с места, медсестра. И сидели, ухватившись за руки, Нила и младшие. А вагон пошел медленнее, медленнее. И остановился.

Ей бы и еще хотелось пересказать о пережитом, о погибших у нее на глазах, но прибавляя факты к фактам, она не наращивала ужас, она вроде бы подтверждала: да, так бывает, так может быть — и не ужасом, а духотой и тоской отзывалось это в палате. А ей бы хотелось, чтобы ужасом.

В ту ночь перед наступлением, вспоминал Толя, после артобстрела, когда уже поперевязали легкораненых, отвезли тяжелых, распили они фляжку водки, которую во время обстрела затыкал он пальцем. Его единственные за всю войну «боевые сто грамм». Расслабились, отошло напряжение.

А у нее, вспомнила Нила, напряжение отходило, расслаблялась она только возле мертвой мамы. Мама была как бы рядом — через эти ледяные, маленькие, почти как Нилины, руки. А потом, когда уже и ледяных ее ручек рядом не было, Ниле все равно казалось иногда, что мама рядом — не может ничего им сказать, но охраняет их. Иногда в полусне Нила ощущала даже, как мама прикасается к ее голове…

Была луна, вспоминал Толя. Они сидели и говорили. Где-то невдалеке все шли наши танки — шум, лязг, никакой военной тайны. Но это уже было неважно — до наступления всего ничего оставалось.

С утра артподготовка прошла, и покатил их расчет свою сорокапятку. Противогазы выбросили. Пушку тащить — тут уж все лишнее брось. Главное, считай, — полотенца — перевязаться. Снаряды рвутся, гранаты, грохот — а уже не до того: Толя у лафета, тянут пушечку вверх, а это на весу, по ногам — глаза на лоб лезут. Вкатили. Послали их с Иваном Коробочкиным — высоченный детина был — назад, за снарядами. На каждого по ящику. Тащат. Ядра — фар-фар-фар, — а ни остановиться, ни спрятаться. Торопятся. Переправа — ад кромешный. Не все и помнится, временами что-то в мозгу замыкалось. Кусками запомнилось, а не связать эти куски. Но переправились. За переправой берег крутой. По нему и без снарядов нелегко влезть — до полной осклизлости обкатали его мокрыми ботинками, сапогами, техникой, которую тянули вверх, Скользее ледяной горки. Хоть зубами ступени выедай — руки-то заняты. Вдолбишься ботинком в проклятую стенку, ящик на плече, распластался, уже не до смерти, ни до чего. Следующую выбоину ботинком бьешь, пот с грязью по глазам, по лицу течет. Иван поехал назад, перехватывая головой, плечами, руками ящик неподъемный. Мат-перемат. Долбишь и лезешь, в глазах багровые круги, сердце выскакивает, руки-ноги дрожат. Вылезли и, шатаясь под ящиками, к своим. Пехота уже из окопов выбила немцев. Потащили пушку по окопам. «К бою выкатить пушку», — кричит сержант, а тут не сразу и поймешь, чего от тебя требуется. Стреляли. Снова в окопы с пушкой. Впереди Толи Иван шел — большой, по грудь только в окопе. «Иван, чего ты выставил голову?» — вот эти свои слова только и помнит Толя. Шарахнуло прямо по ним, Ивану голову снесло, Толю в живот толкнуло. «Все, это мое», — мысль — тоже как толкнула, и он почему-то не в окопе, а на бруствере. И запах — пахнет тол и пахнет кровь. Свежая кровь, оказывается, сильно пахнет. Этого не помнила Нила. А Толе в ноздри шибануло. И горячо под ремнем стало, и ноги ослабли. Сел, а расстегнуть ремень боится, не вывалятся ли кишки. Попробовал мышцами — вроде цел живот. Но мокро от крови уже и в сапогах. А локоть не сразу заметил — снесло осколком с локтя мясо до самой кости. По животу — борозда. Видно, боком к мине стоял, встань он чуть прямее — и живот бы вспороло.

Поперевязались раненые в землянке, тронулись, кто мог пешком, в тыл. Где только что брали окопы, уже одни трупы да ботинки. Снаряды на поле ложатся: то там ляпнет, то там — не добавило бы, думаешь. Вышел Толя на взгорок — широко открылось перед ним пространство: шли, извиваясь, по всем дорогам колонны людей, ползли танки, машины двигались. Как в преисподнюю тянулись. А оттуда, из боя — только гул. И как писк — человечий крик. Взрывы по всему полю. Лежит мертвый грузин — череп срезан. Две фигурки бегут-бегут, вдруг — пах! — на мину, что ли, наскочили: поднялся столб земли, и люди еще летели в этом столбе, взвивались вверх. Были — и нет. Шли колонны людей и техники от горизонта до горизонта, подтягиваясь к бою и сражению. И от широты и ясности дня звук оттуда, из боя, и от тех, что втягивались в него, отделялся от земли и людей и стоял высоко в воздухе, как звон или как стон.

Все живущие живут, сохранились благодаря кому-нибудь. Каждый день жизни человеческой оплачен другими. Долгов не спрашивают. И оплачивать другие жизни добротой, риском или жизнью никто принудить не может.

Сестра Вера хотела жить только для себя.

Когда повел их дед на станцию, зашил он каждому в карман записку с их именем, фамилией, с адресом и фамилиями городской тетки и сестры Веры.