Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

И незаметно было, когда эта острая сладостная тоска перешла в привычную серую.

В первую оттепель похоронили они маму, и дед отвел их на станцию. Дед был чужой. Это только дом был мамин, и в нем жили этот дед и тетка Ганя, пока ее не убили. Дед вообще говорил, когда пришли немцы, что это дом не мамин, а его. «Вот скажу фрицам, где мой сын Мишка, а где твой муж теперешний — от тебя с твоими отростками один пшик останется». Но не говорил. Хоть и не любил их всех с первого дня. К тетке от поезда они добирались и пешком, и на грузовике, и на лошадях. Мама тащила вещи, а Нила Вовчика. Ленка тоже несла какой-то мешок. Тетка сразу же увела их купаться в темную сажистую баню. Дед кричал тетке вслед: «Шпарь вещи кипятком — вшей не оберешься. Завшивленные». Из бани они шли кто в чем — все их вшивое белье тетка что прокипятила, а что и выбросила. Соседи приходили, чтобы посмотреть на них, но не расспрашивали, а молча сидели и, посидев, уходили. Вечером был стол — с картошкой и свининой.

— Ешьте, сколько хотите, — шепнула им мама.

И они ели и ели, и тут же за столом заснули, даже Нила. Ночью проснулись от крика брата. Он корчился, держась за живот. И тут же почувствовала резь в животе и Нила. Вскричала и Ленка. Дед, косившийся на них за столом, говорил осуждающе:

— Рази ж можно столько исть — бог жадности не любить.

— Да молчите вы больше, деда! — отмахивалась тетка Ганя. — Они не жадные, а голодные. Жадному все вокруг жадные!

Нила удивлялась, как можно о чем-нибудь разговаривать, когда они умирают. Но они не умерли — тетка Ганя их выходила.

Так Нила узнала, что и еда в войну мучение: мучение безрадостного, безнадежного хотения, но и мучение наголодавшегося тела, неспособного освоить еду. Даже и насыщение, знала теперь Нила, обманное и коварное.

Ходили они иногда к железной дороге с деревенскими ребятами. Далеко было, а зачем-то ходили. Здесь и поезда не останавливались, но они ходили посмотреть на проходящие составы: на те, что шли к фронту, и те, что шли, минуя их, в какой-то тыл. Странно, теперь уже в деревне была тоска, глухота и пыль, а там, куда ехали эти поезда, казалось, еще осталась довоенная живая жизнь. Война была, как корь: окна завешены красным — «открой, открой!»; открыли — безжалостно бьет яркий жестокий свет — «закрой, закрой!». «Открой, открой!», и тут же «Закрой, закрой!». Многое знала уже Нила, но и она обманывалась: думала, что все же где-то есть невойна. Она не знала еще, что в войну ничего не бывает невойной, как в голод ничего, даже сытость не бывает неголодом.

Тетку Ганю убили еще до немцев. По одну сторону речки стояли наши, по другую — немцы. Но женщины ходили к речке за водой, и в них не стреляли ни фрицы, ни наши. Спускались женщины к речке по траншее и по траншее же уходили с водой.

Тетка Ганя плавать не умела и воды боялась. А на этот раз уперлась: надо вымыть полы, и все тут. С утра убирала, пела. Тетка Ганя и в войну была такая, будто войны нет: веселая, красивая. И много лет спустя помнилась Ниле тетка Ганя ослепительно красивой, красивее даже «маленькой мамы». «Тебя, Ганька, и война не берет, — говорили бабы. — Ой, смотри, Ганька, пригаси огонек-то». И осуждали — за улыбчивость — при таком-то горе. И Нила тоже — и ластилась, а вроде боялась, что нарушает Ганя какой-то сильный закон.

Когда пошла тетка к речке, за ней и Нила увязалась. Тетка Ганя оставила Нилу в траншее, а сама зачерпывала воду. И вдруг ведро тонко звякнуло и тихо ахнула, как прерывисто вздохнула, Ганя. Выглянула Нила — тут же цвикнуло пулями по краю траншеи. Лежала тетка ничком на берегу, только на ступни ног накатывало маленькой волной.

— Ганя! Ганя! — звала плача Нила, но ничто не откликалось ей, тихий день, даже перестрелки не слышно было.

Бежала она бегом по траншее, бросились мать с дедом за теткой Ганей, но ее уже не было и на берегу. Волна ли ее смыла, сама ли она пошевелилась и сползла — не было Гани. Ведра лежали опрокинутые, а Гани не было. Когда стемнело, обходили все вокруг — не было Гани ни живой, ни мертвой.

Дня два, наверное, ходили деревенские за водой только потемну. Потом снова осмелели — ходили и днем. Никого больше не стреляли.

Несколько дней приходили к ним в дом люди, словно тут стоял Ганин гроб, и говорили, толковали:

— Воды всю жизнь боялась — никогда в реке не купалась.

— Река ее и взяла.

— Кто чего боится — от того и смерть примет.

— Кому суждено быть утоплену — от огня не умрет.

— Всю жизнь воды боялась, за водой и то кого другого посылала. А тут удержать невозможно: вот, нужно именно сейчас мыть, ничего слышать не хотела.

— Сама пошла.

— Пойдешь, коли смерть позовет.

— Кому же так она глянулась, что пулю послал?

— В бинокль, поди, смотрел.

— Оно и так видно.

— Скажи же, никогда не стреляли, а тут сердце загорелось.

— Красивая — увидели и пульнули.

— Чтобы никому не досталась.

— Чтобы не надругались над ее красотой.

— Повязалась бы пониже, пригнулась пониже — жила бы и до се.

— Не ко времени расцвела.

В детдоме читала учительница про богиню красоты, что из моря вышла. А тетку Ганю вода взяла обратно в море. Война убила ее, потому что она была красивая.

Когда лежала Нила в роддоме, в томительные часы между кормлениями рассказывали женщины анекдоты, прочитанные книги или случаи из жизни. Хотела и Нила рассказать что-нибудь, например, картину «Маленькая мама», но рассказывала плохо, многого не помнила, хорошо запомнилось только, как девушка кривляется за спиной учительницы, да огромная кровать в гостинице, да широкие брюки миллионера, который полюбил девушку несмотря на ребенка. Кто-то вспомнил войну, и тогда она рассказала, как убили тетку Ганю, потому что она была красивая. В палате заспорили, могли ли убить из-за этого. Красоту и в войну любят, сказала интеллигентная женщина, вот был случай… Нила не спорила, у нее не было слов, но она знала тем своим детским страхом, что война серая, и больно, и страшно в войну от красоты.

Еще раз вмешалась в разговор Нила, когда заговорили об оккупации. Ей хотелось рассказать, как Вовчик отломил у постояльцев-немцев надрезанный кусочек от хлеба и как самый шумный и самый злой из постояльцев Рыжий взял ружье, взгромоздился на лавку и наставил дуло на Вовчика.

— Киндер партизан, — кричал он, и еще что-то по-своему. Нила хотела крикнуть: «Дяденька, не надо», но голоса не было.

«Нихт, — шептала она. — Нихт».

Дед сидел у стола, не глядя на них, два другие немца смеялись и что-то говорили Рыжему. Мама вбежала, упала на колени и от двери поползла к немцу.

— Киндер партизан! — крикнул ей Рыжий, тыча дулом в брата, стащил его с печки и вышвырнул раздетого на улицу в снег.