Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

— А страшно, правда? — спрашивала Нилу потом о «восстановлении умерших» подружка.

Ниле не было страшно — ей было сладостно. На долгие месяцы в ней остался тайный восторг: оттого, что никто не умер навсегда. А может, оттого, что так необычен и прекрасен был больной мальчик.

Мальчика вскоре от них увезли. Может быть, на следующую операцию — ему их уже делали несколько. А может быть, нашлись его родные, Или госпиталь для маленьких инвалидов организовали.

Много лет спустя приехала Нила в ту деревню, где жили они в первый год войны, где весной похоронили они маму. Нила не надеялась найти надпись на могиле, но хотела хотя бы побывать на том кладбище. Кладбища не было — его разбомбили в сорок втором. А потом застроили. У Нилы не было могил близких. Никто не знал, где их останки. Возможно, не было и останков.

Из детского дома Нила ушла работать на фабрику. Здесь на проходной заметил ее Толя.

— Эта девушка, — сказал он громко своему товарищу, — будет моей женой.

— Вот еще! — сказала за Нилу ее товарка.

Через несколько дней Нила увидела Толю в клубе на танцах. Он улыбался ей несколько раз издали, хотя она отворачивалась. Но не подошел и не пригласил. Он приглашал других девушек и вертелся с ними напротив Нилы.

Пригласил он ее на следующий раз. Танцевал с ней невнимательно — кому-то махал рукой, улыбался то в одну, то в другую сторону. Он думал, наверное, она от радости танцевать с ним сбивается с ноги, а она сбивалась от злости.

— Немного потренироваться надо, — распорядился он, подводя ее к месту.

— Вот еще! — сказала на этот раз уже она сама, и он кивнул одобрительно, словно именно он научил ее держаться независимо.

Следующие танцы его в клубе не было. А еще на следующие он подошел к ней и спросил будто бы строго:

— Потренировалась?

— Вот еще! — откликнулась она уже привычно.

— Правильно, — сказал он, — но однообразно.

В этот раз он пошел ее провожать, хотя Нила заявила: не требуется. Он на ее слова вообще не обращал внимания. Да и провожал он ее несерьезно: шел рядом, а трепался с другими девчонками и, смеясь, обнимал их. Она перешла на другую сторону, подальше от него. Он вроде и не заметил, а потом завертелся, как бы разыскивая ее:

— А где такая тихонькая? Нилой зовут. Она моей женой будет.

— Не ходи за мной! — крикнула она, сворачивая к общежитию. — С тобой ходить — только позориться.

— Вот те на! А как же ты моей женой станешь?

— А вот фига! — крикнула она, уже совсем обозлившись. И опять он смеялся, чему-то радый:

— Не стыдно так выражаться? Это мне с тобой ходить стыдно!

— И не приглашай меня больше!

— Сколько?

— Чего сколько?

— Сколько не приглашать?

— Никогда.

— Ладно, — сказал он, — даю тебе две недели отдохнуть от меня. И не подходил. Когда он являлся на танцы, девчонки толкали Нилу:

— Смотри, твой идет.

И когда он останавливал взгляд на ней:

— Проверяет, нет ли парня возле тебя.

— Нашелся проверяльщик! Нужен он мне!

Но уже не злилась на него по-настоящему, уже и для нее становилось это игрой.

А когда через две недели пошел он ее провожать, у стены общежития сказал он ей:

— Ну что ж, пора мне, наверное, тебя поцеловать.

— Только попробуй!

— А не заржавеет!

Целоваться ей понравилось. Была она те недели перед регистрацией, когда всем общежитием подрубали они платочки на их свадьбу, как в тумане. Боялась, как бы что-нибудь не помешало их женитьбе. По вечерам они с Толей подолгу разговаривали — тогда он был самым родным человеком. И о родных, и все о своей жизни рассказывали они друг другу. И жалел он ее — не трогал. Даже и после свадьбы не сразу тронул. Все носил ей что-нибудь повкуснее — сам не съест, а ей принесет. И ни на кого, кроме нее, внимания не обращал. Даже подшучивать перестал — так хорошо им было.

А спать с мужем ей не понравилось. Все время было больно, а ей говорили, что больно бывает только вначале. И стыдилась она людей: ведь каждый знал, чем она теперь занимается.

И ребеночка у них не зарождалось. Сходила Нила к врачу — оказалось, она давно застуженная, еще, наверное, с войны, с детства. Врач сказал: надо ей во что бы то ни стало забеременеть, родить. Лечили ее и в больницу клали. И наконец, понесла она. И Толя, уехавший в командировку, писал ей: «Гуляй и ешь. И оставь писанину. Ребенка не замордуй своими письмами».

Когда она рассказывала Толе, как убили у нее всех старших, как потеряла она младших в эвакуациях, он сочувствовал ей и советовал, куда еще написать в поисках Лены и Вовчика.

А потом стал злиться.

Нила верила в сны. И вот никогда никому о снах не рассказывала, а ему, мужу своему, доверяла вначале.

— Опять озеро приснилось, — говорила она ему. — Не знаю, с чего это. Может, что о детях узнаю. — Или — Знаешь, тетка Ганя приснилась мне. Как цветок, красивая. Господи, наверное, уже и косточки в воде сгнили.

Ее не настораживало, что Толя не откликается или заводит речь о чем другом — она и вообще-то с ним говорила, как с собой, — не ожидая ответа.

Однажды она так же сказала:

— Сегодня старуха из поезда приснилась — что заговор от бомб знала. Никогда не снилась, а тут вдруг приснилась.

— Ты и сама-то как старуха! — вдруг крикнул муж.

И она поняла, что снова одна.

На людях они никогда не ссорились. Но раздражение их друг на друга росло. Она всегда стеснялась соседей за тонкой перегородкой, долго ладила кровать, чтобы она не брунчала по ночам, зажимала Толе рот, торопилась управиться с его желанием, как торопилась перед тем перемыть посуду и полы…

— Хоть бы рубашку сняла! — сказал он ей как-то с сердцем и громко. И она долго не спала потом, переживая, что вышла за развратника, которому никого не стыдно — а надо было ей еще вначале видеть его обхождение с девчонками и женщинами, да и ему не надо было жениться на ней, если он такой распутный.

Нила уже родила, когда приехала разысканная ею Ленка. Не сразу поверила Нила, что эта грудастая, краснощекая девушка и есть ее тощенькая верткая сестра, которая на военных вокзалах, взяв косолапого еще Вовчика за руку, подходила к жующим людям и молча стояла возле — мама втихомолку плакала, а Нила злилась: и на то, что мать не ругает младших за попрошайничество, и за то, что младшие не делятся с Нилой, все выпрошенное съедают сами. Но, конечно, это было еще до того, как Нила с ними осталась сама, и уже ее они звали мамкой, и уже ей и самой не лез кусок в горло, когда были голодны они. А тут перед ней стояла крепкая, хорошенькая девушка, и ножки у нее были теперь не палочки, и ручки — не паучьи лапки. И Нила утонула в ее руках.

Но это оказался сущий бес, и, пожалуй, именно в этом узнавала в ней Нила прежнюю Ленку. Как быстро определялась сестра в своем отношении, как твердо отстаивала себя! На грудную племянницу внимания не обращала. В ее отчужденном взгляде явственно проступало: «Ребенок — это ваше личное дело, меня не касается». Не только мужа, Нилу тоже обижало это. Ни разу по своей воле Ленка не сменила ребенку пеленки, не улыбнулась девочке, не покачала ее. Лишь о Ниле заботилась — могла ей подать чай, лекарства, платок, отодвинуть Нилу от корыта, сама взяться за стирку — при этом Толины трусы и рубашку откидывала в сторону. Толю Лена откровенно невзлюбила. Если тот ложился после смены отдохнуть, говорила громко, двигала стульями, хлопала дверью, с шумом собирала тарелки.