Дмитрий Емец - Танец меча

В конце состава были прицеплены разбитые деревянные вагоны. Багров запрыгнул в один из них и деловито огляделся. Ага, солома, рассыпанное зерно… Отлично! После прошлого вагона, в котором перевозили удобрения, у него два дня слезились глаза и все тело дико чесалось.

Багров лежал головой к открытой двери и смотрел. На полянке у полустанка валялись плоские, как кочки, собаки. Пока Матвей пытался понять, живые ли они, одна из кочек шевельнула хвостом. Вплетенное в желтизну полей, проползло маленькое кладбище на пригорке. Уютное тихое кладбище, всего из дюжины крестов и военных звезд. Дальше пошел лес. Маленькие деревца — зеленые и зеленые с желтым. Вывороченные корни, ручей в овраге, прямостоящий сухой ковыль.

Одиноко стоящая березка, труба с грустным дымком, несколько фур, элеватор, ржавая кабина грузовика на гаражах, бетонные заборы с граффити и огромной надписью «Яночка», склад деревянных поддонов.

Матвей закрыл глаза. Он скитался на товарняках уже вторую неделю не потому, что не мог добраться до Москвы быстрее, а потому, что смутно боялся там оказаться и понять, что его никто не ждет.

И опять действовал извечный багровский принцип: чем ему было хуже, тем для него лучше. Только сделав себе достаточно плохо, Матвей ощущал внутреннюю успокоенность. В состоянии же сытости и покоя в нем моментально запускались томительные гнилостные процессы, и его начинало разрывать в клочья.

Камень Пути — его новое, упрямое, настойчивое сердце — мерцал и светился сквозь многие слои грязи, ненависти, эгоизма, путаницы, через все гнойные бинты, которыми обкрутил его волхв Мировуд и которые в обычное время почти забивали его.

— Я стал слабым. Разучился голодать. Разучился долго не спать. Одряб волей. Окружил себя протезными вещами, облегчающими мой и без того легкий быт, — бормотал иногда Матвей.

Он то сидел, то ходил по вагону, потому что лежать холодно. Поезд дергал, резко останавливался.

Машинист явно не предполагал, что везет нечто живое. Багров отыскал камень, мягкий как мел, и разрисовывал вагоны изнутри. Закончив с одним, перескакивал в другой. Поначалу рисунки были диковаты и вполне вписывались в то, что можно ожидать от некромага: распадающаяся плоть, оскаленные зубы, клинки, лошади, грызущие друг друга.

Мало-помалу рисунки становились мягче, а потом и вовсе исчезли. В пятом по счету вагоне — прочном, обитом крепкой, сплошной доской, Матвей поселился надолго. У вагона оказалось много плюсов: он не пропускал сквозняки, запирался изнутри и не пах ничем отвратным.

Он снова начал думать об Ирке, которой его лишили. Багров мечтал о том, чтобы Ирка была пусть некрасивой, пусть какой угодно, но не валькирией и он мог бы любить ее. «Пусть любая, но не валькирия — и моя! Только моя! Ни света, ни мрака — моя!»

Первый товарняк довез его от Нового Оскола до Орла, где застрял на запасных путях. Матвей перебрался в другой. Второй довез его до Казачьей Лопани, где его, уснувшего на мешках с комбикормом, ссадил суровый украинский пограничник Константин Петров и, ругая чистым украинским матом, подозрительно похожим на русский, передал суровому российскому пограничнику Станиславу Дмитрюку, который ругался уже русским матом, подозрительно похожим на украинский. Передача опасного шпиона Багрова произошла на железнодорожных путях в лучших традициях шпионского кино и сопровождалась пинком под зад и конфискацией восьмисот рублей и кнопочного ножа. Четыре огурца, полбулки хлеба и недочитанную книгу Андрея Платонова Багрову оставили.

Сбежав от пограничника Дмитрюка, который толкнул его в плечо и добродушно кивнул на кустарник, Багров долго шел лесом, а потом запрыгнул в третий товарняк, тот самый, с гусеничными тягачами. Матвей лежал на полу вагона и, послушно подрагивая вместе с поездом, читал Платонова. В его прозе пульсировала жизнь. Ее пронизывали тугие нервы правды, плоть ее была искренность.

Потом стемнело, и он, хотя и видел в темноте, читать бросил. На другой день Матвей оказался уже под Белгородом. Тут состав громыхнул и, подталкиваемый в спину сердитым маленьким локомотивом, стал вползать на бесконечно длинные запасные пути. Пути закончились у старого, вмявшегося в землю деревянного барака. Багров смотрел на него и, удивляясь, познавал естественную смерть всех деревянных строений: они не падают, а, постепенно понижаясь и оседая, сливаются с землей, пока прямо из них не начинают расти березки и крапива.

Рядом с бараком на запасных шпалах сидел парень и, скучая, обтесывал ножом чурочку. Вначале Багров заметил нож — это был отличный дамасский клинок, которым можно было перерубить шелковый платок. И лишь несколько секунд спустя, когда парень поднял голову, понял, что это Мефодий.

Заметив Багрова, Меф вскочил и запрыгнул в вагон.

— Привет!

Матвей здороваться не стал. Буслаева он не любил и не считал нужным симулировать приветливость.

— Чего ты тут делаешь?

— Да ничего. Эссиорх послал, — ответил Буслаев.

— Зачем?

Вспоминая, Меф приподнял брови.

— А зачем он меня послал? А, да, за тобой!.. Велел накормить и отмыть. Накормить я тебя накормлю, а отмываться, извини, будешь сам.

Меф перевернул пакет. На дно вагона выкатились две банки бычков в томате, вареная луковица и таджикская лепешка, приобретенные на вокзале. Бычки были вскрыты ножом. Внутри плавала красноватая масса, которую забыли вовремя похоронить. В этом был весь Буслаев. Один его дамасский кинжал стоил как два железнодорожных вагона, но при этом у него наверняка не было денег, чтобы купить консервы приличнее бычков в томате.

Четыре огурца и полбулки хлеба закончились у Багрова еще вчера. Он съел лепешку, откусил луковицу и откинулся на мешки.

— Я сыт. Ты свободен, — сказал он Мефу.

Меф насадил недоеденную луковицу на нож и с интересом стал ее рассматривать, будто луковицу обгрызло диковинное животное.

— Буду свободен, когда передам тебя Ирке, — вздохнул он.

Багров рывком сел. Он, конечно, не чемодан, чтобы его кому-то передавали, но тут дело другое. Можно было согласиться.

— Ирке?

— Она едет в Белгород на поезде. Или скоро выезжает — я не понял. С валькириями разговаривать — все равно что в Смольный прозваниваться во время революции. На тебя то орут, то не слышат, и все время передают друг другу трубку, — пояснил Меф.

На Багрова он посматривал весело: явно знал больше, чем говорил. Багров снова лег на спину и отвернулся. Он не хотел ничего расспрашивать об Ирке, не хотел знать деталей. Вообще не желал слышать имя «Ирка» из уст Буслаева. Это имя принадлежало ему одному. Остальные Ирки в счет не шли. Они были самозванками.

До заката они сказали друг другу только десять слов. Меф ушел гулять на станцию. На перроне было выведено краской: «Любимая, вернись!». Меф случайно прошел по надписи «вернись!», дошел до буквы «и» и из уважения к чужой любви вернулся. Обратно он пришел только вечером, купив еще пару банок бычков в томате. Сам он их не ел — только угощал. Багров по-прежнему валялся в вагоне. Только перевернулся ногами в другую сторону.