Василь Когут - Копия Афродиты (повести)

— Алешка, подойди поближе, — одними губами прошептала бабушка Серафима.

Алеша подошел, сел на табуретку у изголовья. Лицо бабушки было такое неузнаваемо-бледное, что мальчику показалось, будто видел он его впервые. Из-под черной косынки на голове выбивалась белая, как снег, прядь жиденьких волос и вздрагивала при малейшем движении. Морщины глубокими бороздками перепахали лоб. Прямой нос заострился, и даже его не пощадили морщинки: они с лица взбирались по нему к кончику, словно пытались пригнуть, прижать к верхней губе. Лишь глаза не тронула старость. В чистых, словно вода из криницы, в них отражалась нежная голубизна. Только были они грустные, усталые…

— Помирать буду, внучек, — тихо сказала она.

— Что ты, бабуля! — испугался Алеша, и непонятная тоска вползла в душу. — Не надо!

— Не бойся, — старушке было трудно произносить слова, ее неровное дыхание прерывалось. — Не бойся… Люди не умирают… Только в другой мир ухо…

— Бабуля, я маму позову, доктора. — Алешка вскочил с табуретки.

— Постой! Я должна… Там, у мельницы… мой ключ… — бабушка как-то неестественно повернулась лицом к стене, рука с груди по одеялу сползла на простынь. — Там мой… мои… со…

Алешка сорвался с места, толкнул дверь и, не закрыв ее, бросился домой. Ужас гнал его, заставлял бежать изо всех сил. Запыхавшись, он влетел в хату. Мать все поняла без слов… Она знала, что сын был у бабушки.

— Там… с бабулей… — только и проговорил Алешка. Март выдался капризный. В начале месяца ласковое

солнце с утра до вечера старательно слизывало снег. Побежали веселые ручейки, подсохли дороги. Ожил клен, почки его набухли, посветлели. Коричневые почки осины на концах ветвей тоже заблестели, заискрились в солнечных лучах. Но в тот день, когда умерла бабушка Серафима, небо вдруг затянуло седыми тучами, подул северный ветер, холодный и пронизывающий, а ночью повалил мокрый снег. Утром не узнать было ни деревни, ни сада. Белые хлопья облепили все вокруг, машины буксовали в глубоком снегу, школьники в один день переменили весеннюю одежду на зимнюю.

Алешка со случившимся как-то примирился. Он уже не боялся и все время находился у гроба бабушки, не в силах оторвать взгляда от ее лица. Будто хотел запомнить навсегда. Оно стало совсем другим, иным, чем было накануне. Будто помолодело: распрямились и исчезли морщины, на губах затаилась улыбка. Бабушка словно стала красивее. Только восковая бледность тела и холодность рук, к которым не раз прикасался Алеша, поправляя платок и горевшую свечу, напоминали, что все кончено. И хоть бабушка перед самой смертью говорила, что люди не умирают, она все же умерла. И еще Алеша думал: о чем же она ему хотела сказать? «Там, у мельницы… мой ключ… мои… со…» Что за ключ? При чем здесь мельница? Что за «со…» или «зо…»?

Похоронили бабушку Серафиму на следующий день.

Когда разошлись соседи, далекие и близкие родственники, в старой хате остались только Алеша с сестрой Любой да мать с отцом. Запах горелого воска, насквозь пропитавший воздух, угнетал. Старались говорить шепотом, будто боясь нарушить устоявшуюся здесь тревожную тишину.

— Вот и все бабушкино богатство, — в задумчивости сказала Антонина Тимофеевна, мать Алеши. — Ветхий, никому не нужный теперь дом, старинный сундук…

Мать подошла к сундуку, который одновременно служил и скамьей, открыла его. В нем были аккуратно сложены нехитрые пожитки: юбки, кофты, платки… Платков было много — ярко расцвеченные тарановки, бледные штапельные, ситцевые, шифоновые… Бабушка Серафима очень любила платки. В углу сундука, прикрытая носовым платочком, стояла деревянная шкатулочка. Мать заглянула в нее. Денег — семнадцать рублей пятьдесят копеек. Дореволюционные швейцарские испорченные часы. Пуговицы — разноцветные, давнишние, непривычной формы и окраски. Янтарные серьги…

— Ценности, — горько улыбнулась мать. — За восемьдесят четыре прожитых года бабушка так ничего и не нажила. Да она и не стремилась.

— Всяк живет по-своему, — глубокомысленно заметил отец.

— Алешку и Любку вынянчила, — сказала мать. — Разве этого мало?

Не очень прислушиваясь к разговору родителей, Алеша рассматривал серьги. Чем-то они заинтересовали его. Он их и раньше видел, когда по праздникам бабушка надевала, но как-то не обращал внимания. А теперь заметил, что серьги похожи на маленькие длинные пирамидки, на основании которых выгравированы буквы — S. и М. «Секрета здесь, по-видимому, никакого нет. Это инициалы — Серафима Мельник», — подумал Алеша.

Люба забрала серёжки у Алеши, продела крючки в мочки своих ушей и повернулась к зеркалу. Оно было закрыто темным платком. Люба как-то сникла, отцепила серьги и положила в шкатулку.

— У бабушки, мне помнится, был точно такого же цвета кулон. С каким-то жуком внутри, — наморщила лоб мать.

— Я что-то не припоминаю, — сказал отец.

— Гм-м, странно, — удивилась мать. — А может, мне уже кажется… Ладно, потом поищем.

Алешка в это время думал о последних словах бабушки. Рассказать родителям? А что рассказать? Вдруг бабушка была в беспамятстве?

Лежа на старенькой тахте, Алешка никак не мог уснуть. Закрывал глаза, поворачивался, а перед ним, как живая, стояла бабушка. И не больная, и не мертвая, а такая, какой он видел ее в начале марта…

На берегу подступавшего к старому дому Серафимы озера, под кустом сирени, была небольшая скамеечка. Куст этот особый. Его бабушка пересадила из графского парка. Цветы на нем пышные, гроздья крупные, душистые, ярко-фиолетового цвета. Говорят, сирень эта — персидская. А бабушка называла ее — графской.

Пригрело весеннее солнышко, и Алешка с бабушкой тогда вышли на берег, уселись на скамейку. Внизу струилась вода, на которой лишь по берегам сохранилась тоненькая прозрачная пленка льда, из которой торчали изодранные и беспорядочные чубы сухого камыша. Вода текла под старую разрушенную мельницу и дальше, вырываясь на свободу, пенилась, устремляясь к реке. В этом месте вода часто не замерзает и в сильные морозы. Бывает, на зиму остаются утки и гуси. И тогда приходится сельским жителям постоянно крошить лед, не дать ему сковать старое русло, чтобы не погибли птицы.