Вадим Чирков - Пришельцы с планеты Земля

Художник Кубик переезжал к себе, в город, когда со старой липы, росшей перед домом Евдокимовны слетал последний желтый лист. Если лист задерживался на дереве и начинался октябрьский холодный и нудный дождь, Кубик, кряхтя и что-то нехорошее на себя наговаривая, влезал на липу (ствол был мокрый и скользкий, а сверху капало за воротник), и лист все-таки срывал. Нинка в этот ответственный момент непременно торчала внизу, надев на босу ногу резиновые желтые сапоги и накрывшись красным, как июньский мухомор, зонтом.

— Вот где язычник-то! — вопила она Кубику из-под зонта не очень понятное ей, но такое подходящее к случаю слово. Его как-то произнес при Нинке художник, слово Нинке понравилось и она применяла его там и сям по своему, конечно, усмотрению.

— Ну почему язычник, Нин? — спрашивал художник, раскачиваясь на нижней ветке и держа в зубах лимонно-желтый лист.

— Язычник, — убежденно повторяла Нинка, — кто же еще! Говорить мастер, а когда дошло до дела, когда собираться пора, на дерево, как мальчишка, полез! Ясно, что язычник! А ну прыгай вниз, а то еще простынешь.

Нинка никогда не пропускала такого важного для себя события, как осенние сборы художника в город. Тогда ей доставались огрызки карандашей, полысевшие кисти, остатки краски, бракованные холсты, банки с консервами, конфеты, завалившиеся под холсты на полу, а то и полкулька печенья.

— Если б не моя Мурка, — говорила Нинка, шелестя кульком и грызя печенье, — давно бы тебя, Кубик, мыши съели вместе с картинами. Они ведь у тебя, говоришь, с маслом.

— С маслом, с маслом, — соглашался художник, складывая холсты, разглядывая каждый, будто рассуждая про себя, брать его с собой или нет. Мурка была тут же, она следила за каждым движением Кубика, словно хозяйкой дома была она и боялась, что постоялец унесет не свое.

Собрав и упаковав все, художник нес поклажу на половину Евдокимовны, оставлял в сенях и шел прощаться с хозяйкой. У нее к этому времени был готов самовар.

— Ну, — спрашивала Евдокимовна, оборачиваясь к печи, где у нее подходили ватрушки с картофельным пюре, — надышался за лето свежим воздухом?

Художник тянул носом.

— Ну и пахнут! — говорил он. — Прямо звери, а не ватрушки!

— Это тебе не ваша духовка! — радовалась Евдокимовна. — Это наша деревенская матушка-печь! Из нее все, как живое, выходит. — Открывала гремящую летним громом заслонку — а за окном уже было серо, серо… и доставала первую ватрушку. — На-ка, погрей руки!

Чаепитие однако длилось недолго: вот-вот должен был подойти автобус.

Кубик благодарил Евдокимовну за заботу, та обещала хранить Кубикову половину, как свою. Потом художник накидывал на плечи плащ, а на голову натягивал берет и выходил на улицу. Обе его руки были заняты, он вытягивал голову, целовал в морщинистую щеку вышедшую проводить Евдокимовну, а Нинку, нырнув под ее зонтик, в соломенные волосы.

— Умру, наверно, за зиму-то, — горько обещала Евдокимовна и подносила кончик платка к глазам, — так что прощай, Алексаныч, на всякий случай.

— Даст бог, Елизавета Евдокимовна, на будущий год свидимся, — тоже обещал художник. — Мы с этого света еще никуда не денемся, нас дела не отпустят.

— Ох уж и дела у тебя, — откликалась на это уважаемое в их доме слово Нинка. — Сказала бы, какие у тебя дела, да на прощание не выговаривается.

Подходил, колыхаясь, как дед в валенках и резиновых калошах, разбитый автобус (ему только палки недоставало), со скрипом, и не сразу отворялись двери. Кубик с трудом втаскивал свернутые в толстую трубу холсты и чемодан, исчезал в нем, кого-то уже успокаивая, перед кем-то уже извиняясь за беспокойство. Потом махал рукой обеим провожающим сквозь забрызганное грязью стекло, пока автобус не трогался и не начинал ковылять по ухабистой дороге.

Хотя пятиклассники никогда обещанных писем не пишут, Славик Кубику написал. Это случилось 1 января, в первый день зимних каникул, в день настолько слякотный и мерзкий, что не сесть за письмо кому-нибудь было невозможно. Кроме того, Славику нужно было позарез поговорить о пришельцах — до сих пор о семерых маленьких космонавтах он никому не сказал ни слова. Это, во-первых, была только их с Кубиком тайна. А еще — если б он рассказал о них в классе, его бы подняли на смех, как тогда, когда он во втором классе собрался на остров Пасхи сначала на плоте, а потом на катере. Подняли бы на смех: маленькие пришельцы? Ха! Вылезли из тыквы? Ха-ха! Летал вместе с ними на остров Пасхи! Три ха-ха! Смотрите на него!..

Итак, Славик написал письмо (номер телефона художника он, конечно, забыл, а бумажка с адресом неожиданно нашлась) и через два дня получил ответ. Кубик Славикиному письму страшно обрадовался и — может, ему тоже хотелось поговорить о пришельцах — пригласил пятиклассника в гости, подробно рассказав, каким троллейбусом и автобусом можно до него добраться. Напомнил и номер телефона. Даже нарисовал схему перекрестка и улицы, на которой стоял его дом. С верхнего этажа на рисунке выглядывал бородатый улыбающийся Кубик.

Славику оставалось только позвонить маме и сказать, что он идет в кино (кинотеатр напротив дома), и выйти, чтобы через триста метров сесть на троллейбус. Дождь за время поездки вдруг кончился и пошел мягкий пушистый снег, который на асфальте, к сожалению, превращался все-таки в слякоть. Если бы Славик знал, чем завершится его поход через снег к художнику, если б только он знал…

Новый дом, еле видный из-за густого снега. Лифт, одиннадцатый этаж.

Кубик был в том самом джинсовом костюме, и борода его не изменилась, только, кажется, добавилось седых волосков.

Он обнял Славика, исколов бородой, — знакомо пахнуло красками, и усадил пить с холода чай. На низеньком столике была ваза с яблоками вперемешку с печеньем. Яблоки были уже чуть-чуть сморщенные.

Пока художник кипятил в кухне чайник, Славик оглядывал полуторакомнатную (гостиная и спаленка) его квартиру. Егоровка на стене: речка, ива на берегу, их с Кубиком луг. Четыре лимонно-желтых листа липы в раме…

Чайник закипел, чай заварен, налит в чашки, начался разговор:

— Слушай, неужели это с нами было? Подтверди, пожалуйста, дай самое честное слово!

— Самое-самое, дядя Витя! Разве вы это не помните? — Славик вытащил из кармана молстар.

Кубик взял коробочку молстара, будто никогда его не видел.

— Так он у тебя? — удивился. — Подарили? Еще действует?

— У нас во дворе пес был — жуткий доходяга. Старый, хромой, его все жалели. Ветеран, говорили, ему надо юбилейную медаль. Спал всегда в подъездах или на крышке отопления во дворе. В эту зиму умер бы, наверно. Я его омолодил, он носился по двору как бешеный. Старики удивлялись, говорили, что на нем, должно быть, кто-то новое лекарство испробовал и не признается. Нам бы, говорили, такое. Узнать бы кто. Я, конечно, помалкивал. Потом он исчез, унесся куда-то.