Мачей Войтышко - Синтез

— Чего?

— Ну, садиться в трамвай, управляемый человеком. Ведь люди могут ошибиться.

— А машины — нет?

— Вероятность — один случай на миллион. А когда управляет человек — один на четыре.

— Э, да ты что! Я всегда ездил трамваем рядом с вагоновожатым.

Петрусь посмотрел на приятеля с восхищением. «Отважный — ничего не скажешь!» — подумал он.

Эля играла рассеянно. Она слушала разговор мальчиков и видела Марека, который одной рукой держал двери трамвая, а другой помогал Глории Лэмб в него сесть.

— Хорошие были времена, — сказала она и тут же страшно сконфузилась.

«Вышло так, будто я хочу обратить его внимание, что эти времена миновали, — мысленно отметила Эля. — И он, естественно, обиженный, замолчал».

Марек не ответил, поскольку не знал, что сказать. Эля казалась ему очень далекой, умной, таинственной. Темные волосы, заплетенные в косу, красиво контрастировали с белым платьем, а обстановка вагона, освещенного равномерным, неизвестно откуда струящимся светом, подчеркивала нереальность всей ситуации и делала девочку неведомой, как бы сказочной фигурой.

В купе не было слышно ни малейшего шума, какой обычно издает движущийся транспорт. Только из скрытых где-то репродукторов долетала тихая музыка.

По форме вагон напоминал скорее лифт, чем привычное купе. И это понятно: ведь гравитационный поезд был сделан наподобие ракеты, устремляющейся сначала в глубь земли, а потом силой гравитации выталкиваемой вверх, но только уже за несколько тысяч километров от места старта. И тем не менее совсем не чувствовалась бешеная скорость падающего лифта. В купе все было оборудовано довольно оригинально. На столиках стояли вазочки со свежими цветами, занавески, заслоняющие ложные окна, даже не колыхались, и неподвижность разных предметов, находящихся рядом на полочке, могла показаться чем-то совершенно естественным.

«Мы летим внутрь земли со скоростью падения, — подумал Марек, припомнив беседы с ассистентом Пацулой. — И это не кажется им необычайным. А то, что машиной когда-то управлял водитель, а не автомат, поражает их. Только не попадут ли они все в слишком большую зависимость от автоматов? Что бы было, если бы автоматы вдруг... если бы электрическая сеть... если бы авария...»

— А случаются ли катастрофы? — спросил он вслух. — Гибнут ли люди в больших городах под колесами транспорта? Я имею в виду несчастные случаи, катаклизмы.

— Транспорт вообще не имеет колес, — серьезно ответил Петрусь. — Разве что спортивные машины — велосипеды, карты, ролики. Но, конечно, бывают несчастные случаи. Мы по-прежнему не гарантированы от землетрясений. Иногда кто-нибудь зазевается и неправильно подключит кварковую батарею. Это может вызвать серьезный взрыв. В школе нам беспрерывно повторяют: «Не прикасайтесь к тому, что не имеет опознавательных знаков».

— Знаю, — подтвердил Марек. — В Институте мне дали пластинку с такими знаками и аппарат для чтения микротекстов. Но этих знаков уйма! Больше, чем в телефонной книге номе... Очень много. Ты их все знаешь?

— Не все. Только основные. Особенно, предостерегающие от опасности. «Внимание! Биологическое заражение! Внимание! Радиоактивное заражение! Внимание! Высокое напряжение!» Это большой прогресс, что весь мир, все народы пользуются такими знаками.

— А почему еще не введен единый язык?

— Сейчас имеются аппараты — переводчики. Но мы наблюдаем процесс бурной унификации. Пожалуй, немного жалко.

— Почему?

— Видишь ли, я иногда думаю, что если уже появится такой язык, мало кто почувствует прелесть стиха, написанного некогда. Переводить художественную литературу по-прежнему должны люди. Есть что-то более важное, чем значение слова. Звучание, настроение, атмосфера.

— Это все так, но вот Франтишек говорит стихами.

— Какие это стихи! Он выдает рифмованную информацию. Только когда я его запрограммировал, то понял, что такое настоящая поэзия. Вот послушай:

Эля изумленно посмотрела на Петруся.

— Словацкий? — спросила она. — Мой брат знает наизусть стихи Словацкого?

— Что ты так удивляешься? — ответил Петрусь, смущенный непонятно почему. — Я это проходил с Головоломом. Да и вообще я очень интересуюсь поэзией!

Перед Мареком возник мысленный образ преподавательницы польской литературы, которая усталым голосом читала им эти самые строки, пытаясь объяснить, в чем состоит ценность произведения. Вдруг ему показалось, что он в какой-то мере ощутил ту силу, которая таилась в языке.

Прошло восемьдесят лет, мир теперь другой, и люди тоже. Он, Марек, мчится в гравитационном поезде в обществе двух ровесников и робота, с трудом подыскивая тему для общей беседы. Все было бы чуждым, если бы не тот факт, что они тоже знают Словацкого. ««Жил я с вами, терпел я, и плакал я с вами...» — мысленно повторил он. — Я тоже когда-то... А этот Пётрек — парень что надо...»

сказал Франтишек, явно нечувствительный к атмосфере, воцарившейся в купе.

Маречек!

С той минуты, как мы навсегда расстались с тобой, я постоянно размышляю, каким будет этот твой новый мир. Может, ты будешь жить на другой планете? Может, в каком-нибудь огромном спутнике? Может, люди тогда уже будут жить бесконечно долго? Я думаю, сынок, что, читая мое письмо, ты уже знаешь обо всем этом намного больше меня. Наше воображение весьма причудливо. Когда-то я пытался представить себе собственную свадьбу. Сначала мне казалось, что ее никогда не будет. Потом привиделось какое-то большое, пышное торжество. Затем мне рисовался тихий, интимный праздник, наш с мамой счастливый день. Я никогда не предполагал, что из всего торжества мне по-настоящему запомнится только расстегивающаяся пряжка на подтяжках, из-за которой постоянно опускалась левая штанина брюк, парализуя мои движения.

Да, да, сынок, сколько бы я ни давал воли своему воображению, я не смогу угадать, какая же «пряжка» завладеет твоим вниманием, какие проблемы встанут на твоем пути.

Наука очень много изменила вокруг человека и в нем самом. Машинист, работающий на подъемном кране, должен быть осторожнее и внимательнее человека, копающего лопатой. Чем шире возможности науки, тем больше наша сила, и мы должны быть все осмотрительнее, как Гулливер среди лилипутов. Один неверный жест, и можно высвободить силу, с которой мы не сумеем совладать. Чем больше я думаю, тем все тверже уверен, что в меньшей степени изменятся люди. Они останутся в основном такими же. Всегда кто-то будет любить тебя больше, а кто-то меньше, всегда одни будут тебе более приятны, а другие — несимпатичны. Так мне, по крайней мере, кажется.