Сильвана Мари - Последний орк

Ранкстрайл подумал, что если спросить у нее, не хочет ли она есть, и предложить хлеба, то ответ наверняка будет отрицательным, поэтому он решил не рисковать. Вновь сняв проклятую кирасу и неудобный шлем, он вытащил из мешка хлеб и, разделив его на две неравные части, просто сунул в руку Авроры больший кусок.

Юноша понадеялся, что у нее хватит здравого смысла никогда никому не рассказывать об этом дне, потому что теперь он бы наверняка не отделался просто плеткой.

Аврора долго смотрела на хлеб, потом поблагодарила капитана поклоном. Ранкстрайл видел, как она жадно впивалась в хлеб зубами и, подобно беднякам, старалась не уронить ни крошки, после чего разделил по-братски и бобы, на которые девочка уставилась с нескрываемым интересом: было ясно, что она видит их впервые в жизни. Ранкстрайл подумал про себя, что если ему доведется когда-нибудь встретиться с местным поваром, то он непременно должен дать тому рецепт бобового паштета — из одного-единственного стручка, да стебелек петрушки на гарнир, чтобы хоть чем-то разнообразить пышные обеды Авроры.

Когда они доели бобы, Ранкстрайл провел девочку в дальний угол сада, где находился маленький пруд. Увидев их, цапля лениво захлопала крыльями и поднялась в воздух, а несколько небольших уток спряталось в камыше и в кустах, росших по берегам.

— Вы умеете метать камень по воде? — спросил Ранкстрайл.

Аврора помотала головой. Он нашел плоский камешек и показал ей, как тот прыгает по воде. В первый раз камень коснулся воды четыре раза, во второй — три и в третий — пять раз. Аврора зачарованно смотрела на него, а затем тоже принялась искать подходящий камень. Ранкстрайл попытался было объяснить ей, как нужно направлять бросок, но она перебила его с легкой улыбкой:

— Я поняла сама, — ликующе воскликнула она, — нужно представить себе, что ты — камень.

Ее камешек подскочил пятнадцать раз, подняв в солнечном свете пятнадцать маленьких водяных корон, которые опадали, рождая миллионы кругов, расходившихся по воде и пересекавшихся между собой. Аврора весело рассмеялась, но при звуке собственного смеха мгновенно умолкла, прикрыв рот ладонью, словно позволила себе что-то совершенно неподобающее.

— Вы их видите? — спросил Ранкстрайл, указывая на пруд.

— Да, господин. Это головастики, — старательно ответила она. — Они вырастают и потом превращаются в лягушек.

— Да, это так, но не все. Взгляните: здесь сотни, даже тысячи головастиков. Если все они станут лягушками, дворец будет переполнен ими от кухонь до самой крыши: вам придется сидеть на лягушках, читать, сбрасывая лягушек со страниц книги, и сражаться с лягушками, изгоняя их из вашей постели, чтобы иметь возможность поспать.

Аврора снова позволила себе прыснуть со смеху и снова прикрыла рот руками, но ее зеленые глаза блестели, словно солнечный свет пробивался сквозь сень дремучего леса. Когда она взяла себя в руки, этот блеск не исчез.

Ранкстрайл опустился на одно колено, чтобы глаза его оказались на уровне глаз девочки.

— Лишь некоторые из них станут лягушками, — объяснил он, — остальные пойдут в пищу. В пищу цаплям, уткам и любому, у кого нет ничего лучше. Я и моя семья неделями питались улитками и лягушками. За вами выбор: либо я научу вас есть кролика и покажу, как освежевать его и зажарить на огне, либо я научу вас ловить головастиков и готовить их без огня на раскаленном от солнца камне. Но я не уйду отсюда до тех пор, пока вы что-нибудь не поедите и с вашего лица не сойдет эта мертвенная бледность.

Ужас показался в глазах Авроры, но и в этот раз взгляд ее не потерялся в пустоте, а остался внимательным и блестящим.

— Господин, простите, что перечу вам, но я не желаю, чтобы живые существа умирали по моей воле, — промолвила она.

— Но и вы — живое существо, и ваша жизнь намного важнее головастиков. Вашим костям необходимы кровь и мясо, и срочно. Кто не ест, тот не может делать ничего, кроме как ускользать в небытие, ожидая прихода смерти. Голод — это унижение, которого не стоит жизнь головастика или кролика. Голод — это страдание, страдание грязное и постыдное, страдание, которое не знает ни чувства собственного достоинства, ни мужества. Тот, кто голоден, не в состоянии даже разумно мыслить.

Ранкстрайл не стал дожидаться согласия Авроры и своими огромными руками наловил десяток головастиков.

— Сейчас я раздавлю их, — предупредил он.

— Нет! — отчаянно крикнула девочка. — Прошу вас, не надо, тогда уж лучше кролика — он уже мертв.

— Как пожелаете, — улыбаясь, согласился Ранкстрайл.

Он выпустил головастиков. Вытащил из мешка кролика, освежевал его и развел небольшой костер из тростника, показывая Авроре кремень и объясняя, как им пользоваться. Он решил не искать вертел, а применить способ браконьеров: нужно положить кролика или любую другую добычу в ямку, вырытую в земле и обложенную камнями, и сверху разжечь огонь. Капитан объяснил Авроре, что таким образом мясо жарится дольше, зато, если вдруг кто-то появится поблизости, стоит лишь потушить огонь, и не будет заметно ни мяса в земле, ни дыма в воздухе. К счастью, кролик был маленьким — на его приготовление не ушло бы много времени. Небо начало темнеть, появились облака. Глухо доносился шум празднества — песни, аплодисменты, звуки лютен и рогов. Если бы пошел дождь, гуляния бы резко закончились.

— Разрешите задать вам вопрос, господин? — с серьезным лицом спросила девочка.

Ранкстрайл кивнул. Ему было странно слышать обращение «господин», оно приводило его в замешательство, и это случалось уже во второй раз, но он не смел просить принцессу звать его по имени.

— Вы не могли бы объяснить мне, что значит «чистая боль»?

Ранкстрайл решил быть предельно осторожным в разговоре с Авророй, потому что существовал риск нарваться на вопросы, от которых его бросало в холодный пот и создавалось ощущение, словно его затягивают зыбучие пески.

— Это такая боль, которая не дает… которая не отнимает… Я хочу сказать, это что-то, от чего очень больно, это страшная боль, но она не лишает тебя достоинства. Как если умирает мать: тебе больно, как побитой собаке, все кажется напрасным, и глупым, и ненужным, но… Когда умерла моя мать, мне было очень плохо, но… я знал… ну, что она гордилась мной, и я тоже гордился, что она была моей матерью… и не было стыда. Где нет стыда, там чистая боль.

Ранкстрайл окаменел. Захотел провалиться сквозь землю. Он не должен был об этом говорить! Девочка же совсем недавно потеряла мать.

— Когда умирает мать, то это чистая боль, — задумчиво повторила Аврора, будто заучивая урок, будто сам звук этих слов обладал каким-то особенным смыслом. — Можно узнать, господин, если это, конечно, не оскорбляет вас и не переходит границ приличия, как умерла ваша мать?