Джеймс Паттерсон - Школа выживания

— Завтрак! — бодро потираю руки, стараясь вспомнить заученную инструкцию. — С собакой гулять нужно?

— Мы уже погуляли, — откликается самая маленькая. Ангел, если не ошибаюсь. Она наклоняет голову в сторону и внимательно на меня смотрит. Я тоже смотрю на нее и широко улыбаюсь. Вот чудище-то! Убей меня бог, не пойму, зачем Макс с этими недоносками якшается. Ей давно пора было послать их к чертовой бабушке. Но это-то и есть ее главная слабость. Публику ей подавай, восхищенных поклонников. Чтоб за руку ее кто-нибудь все время держал, восхищенно в глаза смотрел и рассказывал, какая она самая лучшая на свете. Изъян. Безусловно, серьезный изъян в ее модели.

Ладно, пора приступать к делу. В углу номера примостилась крохотная кухонька. Подхожу и ставлю на конфорку сковородку:

— Как насчет яичницы? — и заглядываю в холодильник.

— Ты что, готовить собираешься?

Повернувшись, вижу в упор уставившегося на меня старшего темноволосого парня. Это Клык.

— А ты что, есть не хочешь?

— Ну не настолько же… — бормочет себе под нос Газман.

Кажется, тут какая-то закавыка, и я чего-то не понимаю. Еще один старший мальчишка, блондин, которого зовут Игги, поднимается с места и говорит:

— Дай я приготовлю. Газ, разливай сок. Надж, доставай тарелки.

— Но ты же слепой!

Что, скажите на милость, может он приготовить? Издеваются они надо мной что ли?

— Да что ты говоришь? А я и не знал. — Игги отодвигает меня плечом и встает к плите. — Кому глазунью, кому болтунью?

— Мне болтунью, — кричит Надж, вытаскивает из шкафчика бумажные тарелки и ставит их на колченогий стол.

Это новость. Может, коли я командир, мне не положено готовить или вообще всякими домашними делами заниматься? Может, если командир, надо только командовать? А заботу как тогда демонстрировать?

— Надж, пойди ко мне, я тебя причешу, — и я шарю на дне рюкзака в поисках щетки. — Давай косички заплетем или хвост. А то тебе волосы в глаза лезут.

Надж — вот еще одно кретинское имя — смотрит на меня как баран на новые ворота:

— Ты меня причесать хочешь?

— Хочу.

Да чем же эта Макс целыми днями занимается? Задницу она хоть когда-нибудь отрывает? Или только приказы выкрикивает?

— Эй, ты! Ну-ка прочь с кровати! — замахиваюсь на разлегшегося на одеяле Тотала. Но он только смотрит на меня не мигая и шевелиться не собирается.

— А почему ему на кровати нельзя? — спрашивает Ангел.

Спокойно расчесываю Надж ее курчавую гриву:

— Потому что я так сказала. Нельзя и все.

Молчание. Четверо мутантов уставились на меня. A тот, который слепой, он, конечно, ничего не видит, но все равно повернулся ко мне лицом. Как будто глазеет. Даже жутко.

— Что вы на меня так смотрите?

Последнее, что я помню, это как меня тащат из гостиничного номера. Нет, самое последнее, это как в комнату входит другая Макс. Что случилось? Она что, меня заменила? Зачем?

Не понимаю, явь это или сон, сплю я или брежу, жива я или уже нет. Моргаю, еще и еще. Но вокруг абсолютная тьма. Даже не тьма — чернота. Ни теней, ни силуэтов, ни намека на существование света. Темнота никогда не была мне помехой — мы все, кроме, конечно, Игги, прекрасно видим в темноте. Поэтому от этой кромешной черноты кровь стынет у меня в жилах.

Получается, я ослепла. Как Игги? Они над моими глазами эксперимент какой-то поставили?

Где я? Я слабо помню, как меня связали и заткнули мне рот. Я помню, как потеряла сознание. А теперь я здесь. Но что это за «здесь», понять совершенно невозможно.

И главное, где моя стая? Как так получилось, что никто из них не проснулся, когда меня украли? Нас что, всех одурманили? Или что-нибудь еще того хуже? Живы ли они? Пробую сесть, но мое тело меня не слушается. Я как будто подвешена в воздухе — ноги не опустить, опереться не на что. Единственное, что я чувствую, это сырость. У меня мокрые волосы. Пряди упали на лицо. Протягиваю руку и… ничего не чувствую. Вокруг меня вода. Или что-то еще. Нет, это не обыкновенная вода — иначе я бы утонула.

Снова моргаю и судорожно втягиваю воздух. И снова меня захлестывает паника. Где моя стая? И где я? Что происходит? Я что, умерла? Если умерла, это ужасно. Значит, так теперь будет всегда. Я и часа-то не могу просидеть в абсолютной пустоте и неподвижности. А уж о вечности и говорить нечего. Надо заранее предупреждать, что смерть — такая кошмарно скучная штука.

Сердце бьется с сумасшедшей скоростью, дыхание частое и неглубокое, кровь прилила к коже и ко всем внутренним органам. Состояние, как перед битвой. Сражаться или лететь. Лететь… А что, собственно, с моими крыльями происходит? Напрягаю мускулы, необходимые, чтобы расправить крылья, и … опять ничего не чувствую. В дикой панике протягиваю назад руку. Мышцы на месте, впадина на спине для крыльев на месте, шишак соединения крыла с плечом на месте. Крылья у меня никуда не делись. Но я их не чувствую. Не чувствую, и точка.

Мне что, ввели анестетики? К операции готовят? Изо всех сил стараюсь двигаться, бросаюсь в этом черном бульоне из стороны в сторону. Ничего! Никакого результата.

Все это — сущий кошмар.

Да скажет мне кто-нибудь, в конце концов, куда меня засадили?

Постарайся успокоиться. Соберись. Подумай. Если ты умерла, значит с этим уже ничего нельзя поделать. Но если жива, тебе надо поднапрячься и придумать, как самой отсюда бежать, как остальных спасти и как вытрясти душу из тех, кто тебя сюда запрятал.

Я в полном одиночестве. Такого одиночества я вообще не помню. Если сидеть одной в гамаке на пляже и прихлебывать напитки из стаканчика, в котором болтается маленький зонтик, и если при этом знать, что твоя стая в целости и сохранности резвится неподалеку, одиночество означает отдых и отсутствие обязанностей. О таком одиночестве можно только мечтать.

Но на мою долю выпало одиночество кромешной тьмы, страха и полной неизвестности.

И где я, в конце концов, нахожусь?

Ты уверена, что хочешь это знать?

Голос! Мой Голос. Значит, я не совсем одна. Хоть Голос меня не оставил.

— Ты знаешь, где я? — спрашиваю вслух и специально стараюсь говорить четко и громко. Но звук моего голоса сходит на нет, едва слетев с губ.

— Да .

— Тогда говори, говори немедленно.

— Ты уверена, что хочешь это знать?

— Нет, я предпочитаю полное неведение, — вспылила я. — Не хочешь говорить, тогда убирайся к черту, псих ненормальный!

— Ты в изоляторе. В изоляционном бункере. В камере полного лишения сенсорных ощущений. Но где этот бункер находится, я не знаю.

В изоляционном бункере. И никого, кроме меня, моего и без того изувеченного сознания. И моего внутреннего Голоса. Минут десять это еще можно выдержать. А потом — кранты. Полные кранты.