Джеймс Паттерсон - Макс

Мы с Клыком осторожно поднимаемся на ноги.

— Макс, послушай. — Газзи подбегает ко мне. — Мы увидели в отдалении грозовые тучи. Зуб даю, здесь это первая гроза за сто лет. Смотри, что дальше было. На крыше дома — громоотвод, металлический прут, посылающий разряд молнии в землю. Мы его отсоединили, нацелили на боевиков, ну и, само собой, немного над ним поколдовали, чтобы разряд чуток усилить. Какая у нас логика была? Ты же знаешь: они а) хрупкие, б) металлические. А самое важное, они так близко друг к другу стояли, что заряд от одного к другому передался и всех по цепочке их и поджарил.

Он подпрыгивает на месте, торжествующе размахивая руками:

— Я гений! Я герой! Я могу весь мир взорвать!

Брови у меня ползут вверх.

— Но мир взрывать я, конечно, не хочу. — Газ смущенно закашлялся.

— А давайте наружу глянем. — Тотала, очевидно, мучает любопытство, но первому ему высовываться неохота.

Клык уже стоит у окна, отодвигая пальцем занавеску:

— Ага, здорово ты их поджарил. Расплавились как миленькие. Металла даже на консервную открывашку не хватит.

Игги счастливо дубасит Газзи по спине:

— Молоток!

Трах!

— Ас!

Трах!

Как он только сослепу не промахнется и кого другого не пристукнет!

Медленно открываю парадную дверь. Вокруг дома очерчен четкий черный круг — обгорелые, расплавленные, дымящиеся боевики-робиоты, где стояли, там и полегли.

— Посмотрите, можно ли сохранить какое-нибудь оружие, — командую я стае.

Тело командира, двойника Ари, лежит внутри круга, почти что у самой двери.

Подхожу к нему ближе и содрогаюсь. Смотреть на его лежащие на земле останки тяжело. Одна рука оторвана, нога почернела, но глаза открыты и он медленно поводит ими из стороны в сторону, следя за моим приближением. Вблизи я теперь хорошо вижу — он ужасно похож на Ари, но это только слабая копия.

Я могу прикончить сотню роботов и глазом не моргнуть. Перешагну через них и дальше пойду, посвистывая. Но этот — совсем другое дело. Этот больше похож на жертву, и у меня просыпается к нему жалость.

Но потом вспоминаю, что его главное предназначение ликвидировать мою семью-стаю, вспоминаю, что только что похищена моя мама, что его бойцы только что держали ребят под дулами восьмидесяти нацеленных на них «Узи». Я наклоняюсь, чтобы ему было лучше слышно, и говорю:

— Ну, как поживает это г… мистер Чу?

Его голова дернулась, и свет в глазах погас.

— Передавай ему привет, если, конечно, тебя здесь подберут.

Поворачиваюсь к стае и отдаю приказ:

— Собирайтесь. Вещей брать по минимуму. Сматываемся.

Только мы входим обратно в дом, раздается телефонный звонок.

— Обыкновенный проводной телефон от электрической сети не зависит, — объясняет Игги, каким-то образом понимая, чему мы все удивляемся.

Хватаю трубку.

— Что?

— Макс, хорошо, что я до тебя дозвонился, — говорит Джон Абейт. — Поступили новые сведения об исчезновении Валенсии, но я бы не хотел обсуждать их по телефону. Нас известили, что за вашим домом ведется наблюдение.

— Думаю, уже не ведется. — Я смотрю на груды мусора за окном.

— Так или иначе, я высылаю за вами машину. Как говорится, береженого Бог бережет. Она будет у вас в течение часа.

— Через час уже рассветет, — ни к селу ни к городу говорю я ему. Меня вновь накрывает волной отчаяния от того, что случилось с мамой. Голова раскалывается, и я вдруг от усталости оседаю на пол. — Присылайте лучше броневик.

Рассвет, чуть забрезживший на горизонте и медленно расцветающий в темноте нежными розовыми и кремовыми проблесками, вселяет веру в жизнь и рождает у людей желание радостно встретить новый день.

Я вам сразу скажу: или эти люди совершенные психи, или просто мы знаем другие рассветы.

Такие, как, например, этот: разрушения по всей округе, обугленная земля, вывернутые с корнями и поваленные на землю кактусы, почерневшие обломки металла, расплавленные провода, плюс искалеченные останки бедняги-получеловека, созданного быть слепым оружием в чужой войне.

Когда, подняв облако пыли, за нами приехал бронированный «хаммер», мы все ждали его в гостиной. Ангел и Газзи спят. Надж притихла и сидит в углу, подперев кулаком подбородок. Игги и Тотал дружно храпят на втором диване.

На Клыка я даже не смотрю. Ума не приложу, как это я позволила себе так расслабиться? После некоторого, так сказать, прогресса в наших отношениях все мои защитные механизмы снова пришли в действие. Когда я сказала ему, что все, что между нами было, — это ошибка, он меня чуть не убил. И правильно бы сделал.

Когда у подъезда зашуршали шины «хаммера», я сначала из-за занавески внимательно его осмотрела. Из машины вышел доктор Абейт и испуганно воззрился на следы недавнего побоища. Открываю ему дверь:

— Здравствуйте!

Мы с ним несколько раз встречались, и он вроде бы ничего себе мужик. Я про него знаю, что он один из лучших маминых друзей, поэтому не мудрено, что на лице у него написано страшное беспокойство.

Увидев нас всех в целости и сохранности, он немного успокаивается.

— Этим тут у вас здорово досталось. — Он кивает на груду останков за окном.

— Как всегда, — устало откликаюсь я.

— Макс!

Я замираю, услышав еще один голос. Только этого мне и не хватало после сегодняшних ночных ужасов. Из «хаммера» выходит Бриджит Двайер и, широко улыбаясь и тряся рыжей гривой, торопливо подходит ко мне.

Даю ей себя обнять.

— Какой кошмар! То, что случилось с твоей мамой, — просто тихий ужас, — искренне говорит она. — Я тебе обещаю, что мы ее вытащим. Обещаю!

Киваю и стою, как истукан, пока Бриджит по очереди обнимает всю мою стаю.

Похоже, «защитные механизмы» надо снова переосмыслить.

— Давайте скорей, — торопит нас Джон Абейт. — Нас ждет самолет. Новостями обменяемся по дороге.

— Макс, — начинает Надж, и я нервно сжимаюсь в комок. Сейчас она что-нибудь выкинет. Но я стоически притворяюсь, что ничего не подозреваю:

— Садись скорей в машину, моя девочка.

Она судорожно сглатывает:

— Я остаюсь.

— Тебе нельзя оставаться. Здесь опасно.

— В школе вместе со всеми ребятами не опасно. — Она вяло машет рукой в сторону пожарища. — Я так больше жить не могу. Я хочу ходить в школу и быть, как все нормальные дети. Хотя бы ненадолго.

У меня есть миллион убедительнейших аргументов. Я готова красноречиво доказывать ей, что она не права и делает самую большую ошибку в жизни. Я уже открываю рот, чтобы начать свои доказательства, как вдруг до меня доходит: все это бесполезно. Надж уже не ребенок. Ей не пять и не шесть лет — ей одиннадцать. Еще годик, и она станет выше меня ростом. И сейчас, если она говорит, что она больше не может жить, как живет стая, значит, она действительно так жить не может.