Владислав Крапивин - Струна и люстра

Впрочем, я отклонился от сюжета, потянуло на лирику. А возвращаясь к теме уважения личности, хочу заметить, что не обходилось и без осложнений. Когда с одной стороны эта самая личность со своими справедливыми взглядами, а с другой отряд — тоже со справедливостью своих требований и традиций.

В начале «перестроечных» времен возникла вдруг в «Каравелле» непредвиденная ситуация. Командир группы барабанщиков — всеми уважаемый, заслуженный, рассудительный и авторитетный Тимка (двенадцати лет) вдруг заявил, что не будет больше носить красный галстук. Не шумно заявил, не декларативно, а так, в узком кругу инструкторов. Вроде и виновато и в то же время твердо. И с вопросом: «Как теперь быть?»

— Да что случилось-то? — не на шутку встревожились командиры.

— Мы с отцом разговаривали. Про веру. И я понял, что, раз я верю в Бога, галстук носить не должен. Пионеры ведь боролись против религии…

Времена были не нынешние, и само по себе заявление мальчишки о своей приверженности к вере требовало определенной смелости. Но, впрочем, не столь уж большой — в «Каравелле» к таким явлениям всегда относились понимающе. Больше смелости нужно было пойти вразрез со сложившимися за три десятка лет традициями отряда.

— Но Тима, — осторожно сказал я. — При чем здесь твоя вера? Это твое личное дело. А галстуки — отрядное, это форма. Сказано ведь, что Богу Богово, а кесарю кесарево. И к тому же наши галстуки давно уже не имеют отношения к большевизму, они — символ алых парусов. На эмблеме флотилии — сделанные из галстуков три красных кливера…

— Я понимаю. Но все равно…

— Что «все равно»? Некоторые ребята носят крестики под каравелловскими галстуками, и одно другому не мешает…

— Я знаю. Но я не хочу. Не могу… Будем собирать совет, да?

— Этого еще не хватало, — сказал кто-то из инструкторов.

— А что делать? — угрюмо спросил Тимка.

Мы не знали что делать. И знали Тимку. Мы… пожали плечами и никто не стал принимать никакого официального решения. Только один из инструкторов, знаток романов Вальтера Скотта, сказал:

— Однажды в рыцарском лагере случилось ЧП: кто-то похитил королевское знамя. Разгневанные рыцари требовали казни часового. А король Ричард рассудил: знамя, даже всякое героическое и славное, все-таки лишь кусок ткани. А жизнь человека — это жизнь человека, ее не вернешь. И нельзя отнимать ее из-за куска материи.

Аналогия была так себе, неуклюжая. Но почему-то после этого разговора никто больше не поднимал вопроса о командире барабанщиков. И он ходил без галстука. И все делали вид, что не обращают на это внимания, даже члены его лихой барабанной команды. Так он и барабанил на всех линейках, пока не подошло время ему передать барабан одному из младших ребят.

Не знаю, правильным ли было наше «решение не принимать решения». Но, по крайней мере, уважение к Тимке было проявлено, понимание тоже, отряд не пострадал, а молчаливое снисхождение порой лучше суровой принципиальности. По крайней мере, оно во многих случаях помогает ребятам сохранять доверие к отряду. А отряду — доверие к каждому из ребят.

От этого тезиса можно плавно переехать к вопросу именно о доверии.

Опять же речь идет о том уровне отношений, который достигается постепенно, по мере развития и становления отрядного коллектива. Возникает атмосфера, в которой ребята чувствуют себя уверенно, в безопасности, в понимании, что никто их не обидит, не обманет, не подведет и они не обманут, не подведут, не обидят. (Разумеется, бывают горькие исключения, досадные недоразумения, сбои, но мы пока рассуждаем не о них, а о закономерности.) Такая атмосфера возникает из уважения друг к другу и к отряду в целом (об этом уже говорили), из глубокого понимания дисциплины, когда она уже не перечень требований, за невыполнение которых может влететь, а внутренний стержень, нормы этики, нарушение которых делает твое мироощущение очень даже некомфортным. А еще — и это, пожалуй, прежде всего — из впитанной в душу простой истины, что нам хорошо вместе и это «хорошо» будет крепким лишь тогда, когда мы верим друг другу…

Проявляется влияние такой атмосферы чаще всего незаметно, в мелочах. Если инструкторы флотилии поручили проводить по домам задержавшихся допоздна маленьких новичков, они, эти инструкторы, уверены, что ребятишек доставят до дверей и «сдадут с рук на руки мамам и бабушкам». Барабанщики знают, что никто не возьмет без спросу их барабаны и не станет забавляться с ними, как с игрушками, потому что «так у нас не делают». Командир вахты понимает, что никто не полезет в оружейную кладовую, которую открыли для приборки, и не станет баловаться с фехтовальными клинками и пневматическими ружьями, потому что… ну, так нельзя! Получится что нарушишь общий закон и обманешь всех.

Маленький матрос перед выходом под парусом знает, что если рулевой проверил на нем, на матросе, спасательный жилет, значит, все застегнуто и завязано, как нужно. А рулевой, командир экипажа, знает в свою очередь, что этот маленький матрос, назначенный в походе на ночную вахту, не уснет, не оставит дежурство. Ну, разве что на несколько секунд сунет голову в палатку и прошепчет ему, командиру:

— Гена, подежурь со мной немножко, а? Мне как-то это… неуютно… — И, отважившись на такую откровенность, он в свою очередь будет уверен, что его командир (может быть и чертыхнувшись в душе), вылезет из палатки и они станут обходить территорию лагеря вдвоем…

И знают ребята, что в разных трудностях, в стычках на улице, в школьных конфликтах и прочих неприятностях они могут ждать помощи от отряда. Потому что сами никогда отряд не подведут. Ни в пустяках, ни в трудном деле.

Помню случай в 1986 году. Снимали фильм «Манекен Васька». Ваську играл одиннадцатилетний Андрюшка, играл замечательно (может быть, потому, что судьба «киногероя» в чем-то перекликалась с его собственной нелегкой судьбой). Можно сказать, на нем, на Андрюшке, держался весь фильм. А время поджимало, график съемок трещал по швам (ну, совсем как у киношников-профессионалов). И вот собрались на берегу озера, чтобы снять эпизод, когда найденный на свалке маленький магазинный манекен впервые начинает осознавать себя живым мальчишкой — потому что рядом друзья… Ждем, ждем, Андрюшки же все нет. Начинаются всякие панические мысли. Может, что-то случилось по дороге? Или дед, у которого Андрюшка тогда жил, крепко рассердился на внука и запер его?..

Наконец подлетел взмыленный старенький «москвичонок». Андрюшкин дед, высунувшись из кабины, закричал сердито и жалобно, что «провалилось бы оно куда подальше это кино, из-за которого внук уже совсем помирает!»

Андрюшка полулежал на заднем сиденье, розовый от жара, с каплями на лбу, со сжатыми губами.