Владислав Крапивин - Бабочка на штанге

— Хочу, конечно… Клим, только знаешь что? Ты не говори мне «Максим». Говори, как раньше, «Чибис». Я привык, меня так с первого класса зовут. А свое имя я не люблю…

— Почему? Хорошее имя…

— Кому как… Мне вспоминается пулемет на гражданской войне. В кино «Чапаев». Как из него по тысячам живых людей…

— Что поделаешь, если война… — осторожно проговорил я. — Там никуда не денешься: кто кого…

— Вот оттого и не люблю, — сказал Чибис в сторону. Мне стало почему-то неловко, и я не придумал ничего другого, как сообщить о себе:

— Мое имя тоже связано с гражданской войной. Немного…

— Как это? — шепнул Чибис.

— Был красный полководец, Клим Ворошилов. Не слышал про такого?

— Слышал, конечно…

— А у моего отца был дед, мой прадед то есть. Очень любил прежние времена. Держал дома древний патефон с ручкой для завода и старинные пластинки. И была у него любимая, называлась «Казачья походная». Эта пластинка у нас до сих пор хранится, только патефон давно сломался. Но отец мне эту песню на электрическом проигрывателе крутил. Там есть такие слова:

Прадед все просил отца: «Родится у тебя сын, дай ему имя Клим. Климентий». Хотя вообще-то Ворошилов — не Климентий, а Климент… Ефремович…

Чибис молчал с минуту и смотрел не на меня, а за окно. Потом сказал неохотно:

— Казачьи полки были всякие… В Отечественной войне многие из них воевали за немцев… Про это раньше молчали, а теперь уже не скрывают. Целые книжки написаны.

— Но не все же были изменники! Были и герои! Например, генерал Доватор. Про него тоже книжка есть…

— Я знаю… А те, кто против Красной армии были, за немцев, они ведь не считали себя изменниками. Потому что воевали не за Гитлера, а против Советской власти. Эта власть им столько всего натворила…

Я знал и об этом. Смотрел однажды про казаков историческую передачу. Однако мне стало обидно за прадеда (которого я никогда не видел). И я хмуро сказал:

— Дед моего отца здесь ни при чем. И Ворошилов тоже…

Чибис глянул быстро и как-то съежено:

— Клим, ты не обижайся. Это я… у меня дурацкая привычка: во всем копаться и делать уточнения…

Я сразу отмяк.

— Не обижаюсь я, а… тоже уточняю… А вообще-то, когда про свое имя думаю, вспоминаю вовсе не Ворошилова, а другого Клима… Есть такая толстенная книга у Максима Горького…

— Жизнь Клима Самгина?

— Да… Ты что, читал?

— Нет, конечно. Просто сериал вспомнил, показывали недавно. Я смотрел там не все, а только про детские годы. Дальше неинтересно стало.

— Я тоже только про детские… И смотрел, и в книжке прочитал. А про остальное решил, что прочитаю, когда «дорасту». Меня и в детских-то его годах зацарапало… не по-хорошему.

— А что… зацарапало? — неуверенно шепнул Чибис.

— Ну, помнишь, как он не сумел мальчишку из ледяной воды спасти? Испугался, выпустил ремень, за который тот схватился… А потом у него все толклось в голове: «А был ли мальчик? Может, его и не было?»

Чибис кивнул. Но тут же возразил:

— Ты здесь ни при чем…

— Ну да… Только все равно иногда скребет… будто это не с ним случилось, а со мной…

Зачем я в этом признался? Вроде ничего такого не было в Чибисе, чтобы откровенничать с ним… Впрочем, дальше откровенничать и не пришлось. Анна Сергеевна добродушно сказала:

— Ермилкин, шел бы ты, погулял. Все равно не слушаешь и соседу не даешь…

— А чего я…

— Иди, иди… Не бойся, жаловаться Маргарите Дмитриевне я не стану. Просто тебе полезно проветриться…

Чибис вскочил.

— Анна Сергеевна, тогда и я! Мы одинаково виноваты!

— А ты сиди…

— Ладно, пока… — шепнул я Чибису, забрал рюкзачок и без всякого огорчения покинул кабинет.

Впереди у меня было полтора часа. Половина урока биологии, потом большая перемена да еще факультатив по истории православия. На него я не ходил.

В начале учебного года, когда объявили, что будут такие занятия, мама Рита нам объяснила:

— «Факультативные» это значит «добровольные», но ходить на них надо обязательно, чтобы узнать побольше про историю религии и духовную жизнь. К тому же, нужна наполняемость группы. Надеюсь, ни у кого нет возражений?

Я быстренько подумал и поднял руку. Сказал, что у меня есть возражения.

— Это почему же, Ермилкин? Ты что, не уважаешь традиции своей страны?

Я сказал, что уважаю. Но еще уважаю Конституцию, а в ней есть статья про свободу совести.

— Я смотрю, ты стал слишком грамотный, — заявила мама Рита. Я немного разозлился и сказал, что не слишком, а в самый раз…

— В самый раз, чтобы я позвонила родителям… — и она повернулась к молодому священнику, который стоял рядом: — Отец Борис, это Клим Ермилкин, он у нас известный «правозащитник»…

Священник, похожий на артиста Харатьяна с приклеенной бородкой, смотрел на меня с интересом. А я разозлился сильнее. На Маргариту. Потому что никаким «правозащитником» я не был, наоборот, не любил влезать в споры. Только в прошлом году, один раз, вступился на уроке за безответную Лельку Ермакову, когда на нее начала орать англичанка Венера Аркадьевна. Из-за какой-то несчастной забытой дома тетрадки! Лелька расплакалась, ну я и сказал: «Чего вы на нее, как фельдфебель на плацу…» Что бы-ыло! «Я потребую от родителей принятия самых решительных мер!» Ну, они и приняли. Мама сказала мне, что следует аккуратнее выбирать выражения, а папа (литератор же!) заметил, что нелогично сравнивать особу женского пола с фельдфебелем, который, как известно, мужчина…

— Ты должен извиниться.

Ну, должен так должен. Трудно, что ли? На следующем уроке я сказал:

— Венера Аркадьевна, простите, я был не прав. Нельзя сравнивать женщину с мужчиной-фельдфебелем…

— Убирайся! Я отказываюсь с тобой заниматься!

Меня перевели в другую группу, к Елене Михайловне, которая ни на кого не орала, потому что работала первый год. И Лельку, кстати, тоже перевели. С той поры мы с ней сидели рядом почти на всех уроках. Но никакой особой симпатии между нами не было, напрасно Натка Белкина хихикала и поглядывала с намеком…

Отец Борис подождал, когда мама Рита умолкнет, а мне сказал:

— Однако же… Клим Ермилкин… разве ты атеист? Вот я вижу цепочку под галстуком, похоже, что с крестиком… Или я ошибся?

— Это крестик. Но откуда вы знаете, что я православный? Может быть, католик или протестант…

— М-м… ну и что? Знания все равно не помешают. У всех христиан одно Евангелие и одни заповеди…

Я ответил, что Новый завет читал еще в девять лет, а Нагорную проповедь знаю почти наизусть (малость прихвастнул). И что вера должна быть добровольной, а не превращаться в школьные уроки.