Владислав Крапивин - Стальной волосок

«Вот и ему не сладко…» Стеклянные глазки-бусинки кнопа блестели, как слезинки. (Удивительно, что в жестяном, прикрученном к бимсу фонаре до сих пор горела свеча; как она ухитрилась не погаснуть в таком метанье?)

У Гриши совсем не к месту запрыгала мысль: откуда Вялый взял эти бусинки? Может, купил бусы в трактирной лавке на Флореше, а потом порвал нечаянно, рассыпал стеклянные горошины, а после две из них пустил на глаза для кнопа?… А все же зачем он подарил кнопа Грише? Просто так или чтобы втереться в доверие?… А кому бусы-то покупал? Невесте, матери, сестре? Есть они у него?… Небось не хотел он, Вялый, идти в матросы, покидать свою деревню, да крепостного разве спрашивают?… А может, он и рубль хотел заполучить, чтобы послать домой какой-нибудь подарок? Ведь не может же быть окончательным вором и подлецом человек, который так хорошо поет песни…

Под эти мысли Гриша уже не цеплялся за пиллерс, а делал дело (и удивлялся себе: как еще можно совершать какие-то осмысленные поступки при таком вот конце света?). Он нырнул под койку и выдернул оттуда, из-за опорных брусков, матросский сундучок с имуществом. Вылез из мокрой одежды, швырнул ее в угол и ухитрился натянуть сухие штаны и рубаху. Мало того! Он вытащил из кожаного башмака шнурок и привязал им к пиллерсу несчастного кнопа. Раз уж нельзя сейчас поселить беднягу под марсовой площадкой (сунься-ка туда!), пусть живет пока здесь. «Он же ни в чем не виноват», — опять подумал Гриша.

Освобожденный от подпорок сундучок лихо ездил по каюте. Гриша хотел загнать его снова под койку, в гнездо между брусков, но в каюту влетел мокрый гардемарин Невзоров. Бухнулся на свою постель. И громко сказал слова, которые говорят матросы и унтеры, если крепко ударят себя по пальцам молотком. Потом посмотрел на Гришу, вспомнил про офицерский этикет и решил извиниться:

— Не сдержался. Прошу прощенья, юнга…

— Я не юнга! — Гриша выкрикнул это сквозь ураганный рев, сотрясающий тонкие стенки каюты.

— Как это так?!

— А вот так! — Гриша тоже бухнулся на койку и поджал ноги, чтобы по ним не въехало сундучком.

— Тебя разжаловали?! За что?!

— Сам себя разжаловал! — с непонятным злорадством сообщил Гриша. — Сказал капитану!

— Ты что, о…л? — Митя опять позволил себе матросское словцо.

— Сам ты!.. И вы все!.. — сказал Гриша.

— Капитан теперь не станет определять тебя в Корпус!

— А мне и не надо!

Митя сел и некоторое время ухитрялся сохранять это положение.

— И кем же ты тогда станешь?! — ехидно выкрикнул он. — Приказчиком у своего дядюшки?

— А ты думаешь, приказчики только в лавках сидят?! И говорят «чего изволите»?! Они с товарами по всему свету ездят, в дальние края! У них приключений не меньше, чем у моряков! Бывает, что с разбойниками схватываются!..

— Ах как занимательно! Прямо роман Викто́ра Юго́!

— А может, я и не буду приказчиком! Буду ямщиком! На дорогах — воля вольная!

— Ямщики скоро повыведутся! Везде проложат чугунные пути!

— Ха! Жди-дожидайся! Россия вон какая, чугуна не хватит! Дорог-то вон сколько!

— Ну и мотайся по своим сухопутным дорогам! А мог бы стать капитаном!

— А я… может, стану еще кое-кем! Не хуже всякого капитана!

— Кем это, любопытно знать?

— Не твое дело! — сказал бывший юнга Булатов гардемарину Невзорову.

— Видишь, не знаешь, что сказать!

— Знаю!

— Ну так скажи!

— Я буду звезды изучать! И планеты! Мне доктор рассказывал про астрономию. И давал смотреть в трубу! Звезды поинтереснее всяких островов!

— Что в них интересного! Годятся только, чтобы снимать координаты. А доплыть до них все равно нельзя!

— Доктор говорит: когда-нибудь доплывут… долетят!

— Ну и лети… А только где ты научишься астрономии? В Корпусе этому учат профессора, там обсерватория, инструменты. А в вашей Тюму-тара… тьму-турени наверняка ни одного телескопа не сыскать.

— Рядом Тобольск, там знаешь какая гимназия! В ней все есть!

…Может показаться невероятным, что посреди вздыбившейся Атлантики, на краю очень вероятной гибели, внутри деревянной скорлупки двое мальчишек — одиннадцати и семнадцати лет — вели такой отчаянный, по-настоящему ребячий спор. Но, может, этот спор-то как раз и помогал им не поддаться страху, сохранить себя такими, какими они были? Он был — назло урагану . Только едва ли Гриша и Митя понимали это.

…Митя, скривив лицо, сказал:

— Тобольск такая же дыра, как твоя… Тур-мур-турень!

— Ты мою Турень не трогай! Ты в этом городе не бывал!

— Да плевал я на него!

— Вот как?! — взвинтился Гриша. — А я тогда плевал на твой дурацкий Корпус!

— Что-о?! — завалившийся было на койку Митя опять сел, толчком. Пнул подъехавший сундучок. — Ты?! Плевал?! На Корпус ?! Из которого вышли в свет столько российских адмиралов! Столько кругосветных плавателей!.. Он… наша гордость! А ты… туренский сопляк! Извинись немедленно!

— Во! — держась правой рукой за стойку, мальчик из Турени левой рукой показал гардемарину дулю.

Митя дернулся вперед, оказался рядом. И закатил Грише оплеуху. Брызнули из глаз искры и слезы. И обида — отчаяннее урагана! В ритме очередного корабельного крена Митя сильно откачнулся назад, а потом рванулся и врезал будущему мичману головой в живот. Мичман повалился на койку снова. А Гриша рванулся к нему, чтобы замолотить кулаками!

Но бриг, выбившись из плавных размахов непредсказуемым толчком, встал на дыбы. Гришу понесло назад, ногами он зацепился за беспризорный сундучок, а теменем врезался в коечный пиллерс… Он мог бы проломить голову о грань толстой квадратной подпорки. Но у грани этой оказался привязанный шнурком кноп. Плетеный шарик смягчил удар, Гришина голова срикошетила, и лишь на виске оказалась содрана кожа. Впрочем, в глазах все равно потемнело — мягко так, спасительно даже. И Гриша подумал с облегчением: «Ну, кажется, всё…»

Видимо, он немалое время был без сознания — не от удара, не от боли, а скорее от всех переживаний, на которых удар этот поставил точку. А потом он просто заснул. Когда открыл глаза, свеча не горела, а за оконцем виднелся мутно-зеленый свет. Похоже, что утро. На голове Гриша ощутил повязку, но боли не было.

Бриг по-прежнему швыряло, мотало и кренило. Ветер, как и ночью, то ревел, то выл, но это было уже как-то привычно и Гришу почти не беспокоило. Тем более что его прикрепляла к койке свернутая жгутом и протянутая поверх груди простыня. Не слетишь, не свалишься!

Невзорова не было, но на его койке, цепляясь за край, сидел доктор. Гриша сразу узнал его в полумраке каюты.

Петр Афанасьевич устало сказал:

— Живой? Ну и ладно… Экий ты, братец, «везучий»! Как шторм — так с тобой приключение…

Гриша подумал и возразил: