Дмитрий Емец - Череп со стрелой

Лучше всех подходил Даня, начавший нырять на двушку не так давно, но, что удивительно, нырявший пока вполне благополучно. Болото Даня проходил гладко. Эльбы не знали, какой ключик к нему подобрать. То ли философский трактат подложить, то ли пригласить Даню в лекторий, чтобы он объяснил, что такое hyppopotomonstrosesquippedaliop-рhobia [1].

В ШНыре не поощряют парных нырков. Исключение составляет только вариант «инструктор + новичок». Обычные же нырки вдвоем чреваты многими опасностями. Двух шныров проще заметить и перехватить. Конкурирующие пеги могут повредить друг другу крылья, некстати начав выяснять отношения, или, того хуже, летящий первым пег застрянет в тоннеле и тогда в него обязательно врежется другой. Да и эльбы не упустят шанс вызвать у шныров взаимную ненависть. Есть и другие варианты, родственные лишь своей неутешительностью.

Сашка дождался дня, когда у них с Даней наложилось расписание нырков, и отправился в пегасню. Снег уже начинал таять, и весь парк представлял собой поле с синими провалами следов, в которых, как в колодцах, стояла вода. Прыгая по кирпичам и доскам, Сашка благополучно добрался до развилки, где одна дорожка вела к воротам, а другая сворачивала к пегасне.

На развилке стоял Горшеня и смотрел на Сашку. Бараний тулуп был распахнут. Поблескивало громадное медное брюхо-котел. Глаза-пуговицы таращились на Сашку очень торжественно. Казалось, Горшеня – часовой под невидимым знаменем, которое трепещет на ветру у него над головой. Видя, что дорогу ему уступать не собираются, Сашка остановился и стал прикидывать, не безопаснее ли обойти Горшеню по глубокому снегу. А то еще сожрет, а искать начнут не раньше вечера. Сейчас весна, в брюхе сидеть холодно, а на улице народу мало: ори не ори – никто не услышит.

Сашка шагнул в снег и стал пробираться к пегасне. Метров через двадцать он обернулся. Горшеня, не покидая развилки, смотрел на него все с той же торжественностью. Убедившись, что его не преследуют, Сашка сделал еще несколько шагов и… провалился по пояс.

Слишком поздно он вспомнил, что здесь овражек, который зимой заваливает до самых краев. Горшеня, прекрасно знавший парк, переиграл его очень красиво: просто поставил себя, как шахматного ферзя, в самой важной центральной клетке. Делать нечего, пришлось возвращаться на тропинку. Не прокапывать же снежные тоннели.

Перед тем как приблизиться к Горшене, Сашка подобрал длинную жердь. Он прикинул: если Горшеня будет его глотать, он вцепится в жердь руками и в рот его будет не протолкнуть.

Горшеня с пониманием посмотрел на жердь.

– Гуляешь? – спросил он.

Сашка ответил, что гуляет. Они помолчали. Горшеня сохранял ту же важность. Потом протянул руку и потрогал Сашкино плечо. Легко потрогал, но Сашка ощутил, что силы в этой жерди столько, что она смогла бы вбить его в снег как гвоздь.

– Хочешь нести? – спросил Горшеня. – Неси! Но будь осторожен! Горшеня тебя любит, но защитить не сможет!

Горшеня отодвинулся, и Сашка, теряясь в догадках, пошел в пегасню. Там он застал Даню, который топтался рядом с Макаром, подозревая, что тот украл у него скребок, чтобы почистить Грозу.

– Отдай, а! Мне в нырок идти! – повторял Даня уныло.

– Докажи! – орал Макар, колотя себя в грудь. – Он у тебя подписан? Все, отвали! Это мой!

– Вон твой сломанный валяется!

– Где валяется? Ничего не валяется! – Макар торопливо пнул что-то под кормушку. – Уйди, длинный! Еще раз подойдешь – врежу!

Что-то высчитывая, Даня посмотрел на совковую лопату в своих руках:

– Это навряд ли. С учетом рычага этой лопаты и длины моих рук я могу не опасаться физического воздействия!

Макар оценивающе покосился на лопату, на баскетбольного Даню и предпочел перевести физический конфликт в вербальный:

– Ничего я тебе не дам! Ты псих!

– «Ты псих!» Предложение простое, по интонации восклицательное. Двусоставное, нераспространенное, составное именное сказуемое. Глагол «есть» подразумевается, но отсутствует. Стилистически окрашено, но окрашено куце, вяленько так, без изобретательности, без полета… – мгновенно отозвался Даня. – А вообще, то же самое, про психа, говорила мне бабушка, когда я учил Вергилия по латыни, а нам звонила учительница и жаловалась, что я отказываюсь писать сочинение по «Муму».

Макар угрюмо кивнул. Он догадывался, почему Даня не хотел писать про Муму. Всем известно, что Муму была оборотнем и загрызла Герасима. Сведения эти он почерпнул от Рины, которой доставляло удовольствие пересказывать ему русскую классику с небольшими вкраплениями отсебятины.

По проходу пегасни бегал Витяра, хлопал себя ладонями по бокам, дергал за красные уши-баранки и издавал похожие на ржание звуки. Пеги в денниках волновались и поглядывали на него с беспокойством.

– Чего на него нашло? – поинтересовался Сашка.

– У «от ты дуси» очередная идея фикс. Чтобы пеги тебя уважали, надо, чтобы они считали тебя не человеком, а лошадью-вожаком. То есть фыркать, кусаться и лягаться. Я вчера ночью заглянул в конюшню, а он тут бегает и ржет, – объяснил Даня.

– И что ты сделал?

Даня смущенно кашлянул:

– Не угадаешь! Тоже с ним побегал-поржал! За компашку!

К радости Сашки, на совместный нырок Даня согласился быстро, хотя и поворчал, что не положено.

– А тебя за какой закладкой послали? – спросил Сашка.

– За красной. Девушка там одна не ходит.

– С ногами что-то?

– Не, с ногами у нее как у страуса. И ходит, и бегает. Но, насколько я понимаю проблему, она не умеет ходить в заданном направлении. Только в своем собственном. Ее даже за хлебом не пошлешь. Она вернется через месяц, и не с хлебом, а с селедкой, а попутно еще выйдет в какой-нибудь замуж… В общем, я не вникаю! Послали и послали!

Сегодня Даня нырял на Афродите, молодой нервной кобыле, которая вечно во что-то влюблялась. Ее влюбленность была особого свойства, не связанная с приумножением рода пегов. Влюбившись, Афродита ходила за предметом своей страсти по пятам и постоянно его нюхала. В настоящий момент она была влюблена в шныровскую куртку Дани. Почему именно в нее, никто не знал, потому что на прошлой неделе она была влюблена в боксерский мешок Макса, висевший слева от ворот. Стояла рядом с ним часами, нюхала и успокоилась только тогда, когда разодрала его зубами и просыпала все опилки. Понюхав опилки, Афродита пришла к выводу, что предмет ее любви самый что ни на есть нестоящий, и, разочаровавшись, перевлюбилась в куртку Дани.

Вынужденный подбирать пега, который беспроблемно ладил бы с Афродитой, Сашка выбрал Гульду, мать Гульденка. Гульда, конечно, имела ряд собственных заскоков, например любила, неожиданно падая на колени, выбрасывать седока из седла, но в целом ее заскоки не совпадали с заскоками Афродиты и получалась гармония.