Лев Успенский - КУПИП

— Ну погоди ты, погоди, миленький, — пробормотала тогда она пророческим тоном. — Вернись только! Увидишь, что получится.

Предсказав таким образом печальную капитанскую судьбу, она занялась хозяйством.

Между тем Люся и Устрицын, забравшись неподалеку в тесный проход между угловатыми глыбами розового кораллового известняка, обсуждали неожиданно возникший перед ними вопрос. Дело в том, что Люся, на все устрицынские предложения — или побежать к морю, или влезть на пальму и «осмотреть» местность, или даже сделать на ноге печку из влажного прибрежного песка, — отвечала почтительными и робкими отказами. Большими глазами она с восторженной грустью взирала на вихры Николая Андреевича и не соглашалась.

— Ах нет… Устрицын, — печально говорила она. — Разве можно печку? Ах, что вы, Устрицын!.. Как же, вам уж теперь нельзя на пальмы лазить…

Наконец Устрицыну стало непереносно.

— Да что ты, Люсилья? — сердито закричал он. — Что это ты расскучнилась-то? Пальмы нельзя, печки нельзя… Почему это нельзя печечку?..

Люсины глаза стали еще больше и круглее.

— Как же можно нам теперь печки?.. — дрожащим голосом чуть слышно промолвила она. — Как же можно теперь нам в глупые игры играть, когда вы теперь уже — герой…

Несколько мгновений Устрицын, открыв рот, с недоумением разглядывал девочку. Потом, круто повернувшись на месте, он без единого слова понесся сквозь быстро сгущающийся тропический мрак туда, где, полыхая красным светом, горел костер и где двигались вокруг него силуэты мамы, Левы и профессора Бабера.

— Мама! Ну, да мама же! — с негодованием взывал он. — Ну, мамочка же! Ты послушай только, что эта твоя Люська противная говорит…

Мама не сразу ответила на его вопли. Мама пребывала в разнеженном и довольном состоянии.

— Удивляюсь, профессор, — рассуждала мама, помешивая ложкой в кастрюльке, — как это на таком архипелаге — и ни одного дома отдыха? Ведь экая же красота! А запах-то какой! Сразу видно, ужасно здоровый климат. Пахнет-то как?! Морем, песком. Прелесть! Неужели эти острова и всегда были такими необитаемыми?.. Или тут нечем жить?

— Что вы, что вы, дорогая мама! — отвечал ей рокочущий баберовский басок. — Что вы! Отнюдь! Острова Устрицына принадлежат, полагаю я, к тем самым островным группам, которые издавна называют страной золотого века, земным раем. Превосходный климат! Богатейшая растительность! Видели вы большой лесистый островок по соседству? Я уверен — там мы найдем бананы, кокосы, саговые пальмы, хлебное дерево… Море изобилует рыбами, ракообразными… Да, ракообразными, достопочтенная мама! Было время, — все острова в этих морях были плотно заселены… Первые европейцы уверяли даже, что их население занимается только пением и плясками. Ничем больше…

— Как так плясками и пением, профессор? — удивилась мама. — А еще что-нибудь надо же делать?.. Работать-то?..

— Зачем же, дорогая мама, зачем же? В лесу росли готовые плоды. Море оставляло на отмели рыб, моллюсков — вкусную и сытную пищу… Вы представляете себе хлебное дерево, мама? Отличное дерево, прекрасное дерево, превосходное! На нем растут… м-м-да… Как бы это определить точнее? М-м-да, м-м… Да — булки, дорогая мама… Готовые булки… На днях я вам это покажу.

— Ой, что вы, профессор? — ахала мама. — Да не может же быть! Это — прямо как в сказке. Почему же теперь я тут никого не вижу? Куда же они делись все… обитатели-то?.. Неужели куда-нибудь уехали?

— Вымерли, достопочтенная гражданка мама… — отвечал профессор, озабоченно вглядываясь в показания какого-то необыкновенного инструмента. — Вымерли. Как, уехали, куда? Зачем? Отнюдь! Они — вымерли…

— Вымерли? — ужаснулась мама. — Почему вымерли? Отчего?

— От голода, дорогая мама. От голода. Да, да. Так, несомненно. Причиной был голод. По-немецки — «хувгер». По-французски — «фэн». По-болгарски — «глад». На всех языках — плохо. Противно. Отвратительно!

— Как от голода, профессор? Да что вы говорите? А хлебное дерево как же? А рыбы? А эти… булкообразные-то?.. Ведь это же земной рай…

Тут профессор Бабер поднял на лоб очки и пытливо оглядел маму.

— Ах, дорогая гражданка мама, дорогая мама! — сказал он. — Какая наивность! Как вы не понимаете? Все это было тут, было когда-то! И рыбы, и кокосы, и ракообразные. Все было, да, может быть, и сейчас есть. Но пришли белые люди, белые, да, бледнолицые. Ты слышишь. Устрицын? — Бледнолицые! Купцы, солдаты, монахи… Они захватили и землю, и воду, и лес, и отмель. Они стали торговать той рыбой, которая сотни лет ловилась бесплатно. Они огородили заборами старые хлебные деревья… Здешние коричневые люди были некультурны… Да, некультурны. Они не умели воевать, не умели бороться. Они не умели и лгать, мама…. Да, не умели лгать. Странно, поразительно: совсем не умели… Умели петь прекрасные песни в честь чужеземцев, умели украшать гостей цветами. И вот они вымерли, мама. Вымерли. От голода под густолиственными хлебными деревьями… Старики и дети, мужчины и женщины. Все. А потом… потом на многих островах завоеватели выловили всю рыбу, вырубили драгоценные деревья в лесах, обломали лучшие кораллы рифов и ушли. Да, — ушли. Остался пустой песок да заброшенные старые могилы. Да, дорогая мама, это так. Вы правы, — это ужасно!

Пока профессор говорил, мама так и порывалась вскочить с места. Маленькие крепкие кулаки ее сжимались, глаза загорелись.

— Профессор! — опять вскричала она. — Так что же мы? Да я бы… Да я бы этих негодных… купчишек-то этих… Да попадись они мне! Да кто же им позволил это?.. Почему не следили? Их выгнать надо было отсюда!..

— Погодите, погодите, дорогая мама! — перебил ее профессор Бабер. — Погодите. Терпение! Это и случится… Рано или поздно. Наука уверена в этом, мама. Да, наука. Настоящая, точная наука в этом убеждена. Но — терпение! По-французски — «пасьянс». По-немецки — «гедульд». Терпение и выдержка. Выдержка и борьба. На всех языках есть и эти слова. На всех! Имейте это в виду, дорогая товарищ мама!

Мама хотела сказать еще что-то, но как раз в это время Устрицын, изловчившись наконец, со всех сил дернул ее за локоть.

— Мама! Ну, мама же! Ты только послушай! — кипятился он. — Ты смотри, что мне Люська говорит. Какие гадости! Говорит, что со мной теперь нельзя никак играть. Что печки нельзя из песку строить, говорит. Говорит, что я — герой. Да разве с героями играть-то нельзя? Разве герои такие скучные? Разве они все время сидят и так — пыжатся, пыжатся? Я так не хочу!