Кеннет Оппель - Огненное крыло

Дождь шел весь день, и теперь, под полной луной, лес серебрился во влажной дымке. «После дождя запахи всегда становятся сильнее», — подумал Гриффин, паря над мокрым лесом. Снизу поднимался густой аромат земли и прелых листьев, от пихт и сосен терпко пахло смолой.

Внезапно Гриффин уловил какой-то незнакомый запах, непохожий на лесные, и почувствовал, как его шерстка встала дыбом. Он расширил ноздри и снова принюхался, но запах уже пропал. Возможно, неподалеку пробегал скунс. Запах был острый, но… какой-то более пряный и опасный. Гриффин запомнил его, чтобы, вернувшись на рассвете в Древесный Приют, рассказать о нем матери. Затем изогнул крылья и полетел к месту, где особенно любил охотиться.

В долине, на небольшом пригорке, рос клен-великан; в округе не было другого дерева с такой густой и раскидистой кроной. После Древесного Приюта Гриффин больше всего любил это место. Ему нравилось, как лунный свет омывает листву серебром, а в ветреную погоду листья шелестят, словно крылья тысячи летучих мышей, разом поднявшихся в воздух.

Кружа над кленом, Гриффин раскинул звуковую сеть, и вернувшееся эхо нарисовало в его сознании крону в мельчайших деталях, которых он никогда бы не увидел глазами. Теперь можно было различить каждый сук, каждую веточку, каждый лист и даже прожилки на нем.

И, конечно, гусениц.

Они были повсюду. Клен, как и многие другие деревья в лесу, буквально кишел ими. Эти гусеницы шелкопряда уже объели половину листьев. Каждую ночь на прошлой неделе Гриффин прилетал сюда и наедался, но на следующую ночь гусениц, казалось, становилось еще больше, чем накануне. Только посмотрите, здесь их, наверное, сотни! В желудке у него заурчало от голода.

Он сложил крылья и нырнул вниз, шаря перед собой локатором. Первую гусеницу он сбил хвостом прямо с ветки, подкинул ее крылом, а затем отправил прямо в рот. Пролетев под веткой, он развернулся и схватил еще двух, болтающихся на нитях. Следующей оказалась гусеница, которая уже завернулась в лист, — приблизившись, Гриффин одним шлепком выбил ее в воздух. Мохнатые гусеницы щекотали горло, во рту после них оставался кисловатый привкус, но к этому можно привыкнуть.

— И тебе не надоело?

Гриффин посмотрел вверх и увидел Луну, тоже детеныша из их колонии, которая висела на ветке неподалеку от него.

— Они не так уж плохи, — отозвался он.

На самом деле он ел гусениц, потому что при этом чувствовал себя полезным. Гусеницы были на редкость прожорливые; мама сказала, что, если дать им волю, они могут обглодать половину леса. Эта мысль испугала Гриффина. Он не хотел видеть лес начисто объеденным, особенно свой любимый клен. Ужасное зрелище вставало перед его глазами. Без деревьев почву смоет, а без почвы здесь больше ничего не вырастет, негде будет жить, нечего есть, и сереброкрылы умрут от голода или будут вынуждены искать себе новое пристанище!

Поэтому Гриффин и стал есть гусениц.

Каждым глотком он помогал предотвратить катастрофу. По крайней мере, ему так казалось. Но он не сказал этого Луне. Она и так думает, что он немного не в себе.

Большая красивая бабочка-медведица пролетела мимо, не больше чем в нескольких взмахах крыльев от его носа, но Гриффин не погнался за ней.

— Ты не хочешь бабочку? — с изумлением спросила Луна.

— Она твоя, — ответил он, но Луна уже рванулась за своей добычей.

Гриффин с восхищением смотрел, как она ловко пролетела сквозь тесно сплетенные ветки. Пару раз он тоже пытался поймать бабочку-медведицу, но из этого ничего не вышло. Бабочка сама испускала звуки и спутывала его эхо-изображения — казалось, что перед ним туча бабочек, и все летают в разных направлениях. Можно погнаться за миражом, и кончится тем, что врежешься в дерево. Не очень-то приятно. Правда, Гриффин не был выдающимся летуном. Из-за слишком длинных крыльев он чувствовал себя неуклюжим среди веток, не мог быстро маневрировать. К тому же, внизу полно хищников: медведи, рыси, лисы. Поэтому безопаснее оставаться наверху, откуда все видно, и без всяких хлопот есть комаров, мошек и гусениц.

Осточертевших гусениц , как сказала бы Луна. Гриффин бросил на нее последний взгляд, пока она не исчезла в листве. Может быть, она еще вернется?

Листья клена блестели от росы. Гриффин внимательно осмотрел ближние ветки, ища, где бы устроиться. Чуть ниже он увидел гнездо певчих птиц, но они спали — во всяком случае, птицы теперь не нападают на летучих мышей, поэтому ветка показалась ему достаточно безопасной. Он притормозил, нырнул вниз и вцепился в ветку задними когтями. Жадно сглотнул искрящиеся капли воды с листьев.

— А почему ты не напьешься из ручья? — спросила Луна, опускаясь рядом.

— Никогда не знаешь, что скрывается там, в глубине, — мрачно ответил Гриффин.

— Ясно что. Рыба!

— Рыба-то рыба, но я где-то слышал, что они бывают такие большие, что могут выпрыгнуть и…

— Выпрыгнуть?

— Да, и утащить тебя вниз, под воду.

— Неужели?

— Ну, если они огромные, то почему нет?

— Рыбы не едят летучих мышей, Гриффин.

— Всякое может быть.

— Ну ты и выдумщик, — сказала Луна с тихим смехом.

Гриффин давно заметил, что ей нравится поддразнивать его. Наверное, поэтому она и устраивается иногда рядом с ним. Явно не потому, что он храбрый, ловкий и веселый. Но все-таки, казалось, она считает его своим другом, и он был ей за это очень благодарен. У нее было много друзей, и ему редко случалось поболтать с ней наедине. Обычно вокруг толпилось не меньше полудюжины других детенышей.

Луна навострила высокие ушки и в ловком броске схватила с верхней веточки уховертку. Гриффин услышал, как она с хрустом разгрызла оболочку насекомого.

— Знаешь, — задумчиво сказал он, — на самом деле то, что мы едим, выглядит не слишком аппетитно. Я имею в виду, если приглядеться повнимательнее. Все эти лапы и усики так щекочут горло…

— Ой, не надо, — хихикнула Луна. — Ты, видимо, хочешь, чтобы я подавилась!

Послышался шум крыльев, и на ветку опустились еще три детеныша. Это были Скайе, Рован и Фальстаф, который был настолько упитанный, что ветка под ним прогнулась и закачалась. Гриффин понимал, что они явились сюда из-за Луны. Если ее не было, то он так и висел бы на ветке в одиночестве. Не то чтобы они не любили его — он сомневался, что они вообще о нем думают. Как будто в нем не было ничего достойного их внимания.