Кейт Коннолли - Чудовище

Он улыбается, и я набираюсь смелости:

— А зачем ты меня сделал?

Его взгляд смягчается.

— Ты — моя дочь, Ким.

— Я знаю, но зачем ты столько раз пытался меня оживить? Не хочешь говорить, зачем ты меня сделал, — не говори, но почему ты так старался?

Я моргаю и меняю желтые кошачьи радужки на голубые, человеческие. С голубыми глазами отца легче уговорить.

Он вздыхает. Сработало.

— Человеческие части твоего тела принадлежали моей дочери. Год назад тебя похитил колдун. Твоя мать попыталась ему помешать, но погибла в бою. Потом колдун скрылся, и твое тело я нашел много позже, когда оно уже не было ему нужно. И тогда я решил, что вернуть тебя — главное дело моей жизни.

Он глубже садится в кресле. Дрова прогорели, и в камине мерцают красные уголья. Меня охватывает злость.

Радужки снова по-кошачьи желтеют, а когти так и рвутся из пальцев, до боли.

— Убить ребенка хорошего человека? Это кем надо быть?

Мой вопрос причиняет отцу боль, но я не жалею о сказанном.

— Колдуны от природы рвутся к власти, но этот колдун к тому же сошел с ума от тоски. Много лет назад у него умерла от болезни дочь, и он так завидует другим родителям, что крадет любую девочку, которая попадется ему на глаза. И убивает. Подозреваю, что он надеется вернуть свое дитя с помощью черной магии.

— Как?

— В людях магии нет, но кровь ребенка — большая сила, ее используют для заклинаний в черной магии. Я слышал, что после смерти дочери магия у этого колдуна становилась все чернее, и для заклятий ему все время нужны новые жертвы.

— Как я.

Отец кивает.

— А ты меня спас.

В сердце у меня такая буря чувств, что я сама едва могу в них разобраться. Я горжусь отцом и люблю его, мне жаль мою мать, а еще я жарко, страстно ненавижу человека, который уничтожил все то, что я когда-то, наверное, любила.

— Это было не так-то просто. Я не смог сделать тебя в точности такой, как раньше. И память сохранить не удалось. — Он вздыхает. — С каждой попыткой у меня оставалось все меньше и меньше частей твоего настоящего тела. Речевой центр мозга я спас, и слова будут возвращаться по мере надобности. А самое главное — ты каждый раз становилась все сильнее. Просто нужно было подобрать правильное сочетание.

Он проводит пальцем по моему подбородку.

— Когда ты еще была человеком, я всегда говорил, что ты — лучшее, что я создал. Теперь это и вправду так.

Во взгляде у него неизменно кроется боль. Я напоминаю ему о жене. О моей матери. Жалко, что я ее не помню. Жалко, что у меня не осталось собственных воспоминаний.

Больше всего на свете мне хочется вырвать сердце у того, кто сделал все это с моей семьей. У колдуна.

Он — чудовище.

— Давай еще раз, Кимера.

Я сердито ворчу, но снова бегу по площадке, которую построил для меня отец. Я перепрыгиваю через препятствия — ряды перекладин, они идут все выше и выше, — потом разворачиваю крылья и ныряю в лабиринт растущих вокруг дома кустов. Отец говорит, эти кусты — для защиты от колдуна. Чтобы его магия до нас не доставала. А постороннему путнику ни живая изгородь, ни дом с дороги почти не видны — их скрывает густая сосновая поросль.

Но я-то вижу все. Научившись летать как следует, я отыскала секретные проходы, через которые можно входить и выходить. Я могу взлететь так высоко, что на востоке, у самого горизонта будет виден город Брайр, а на западе — череда зеленых гор. По лесу вьется река — сверкающая голубая лента, цветом соперничающая с небом. На севере, у самого небосклона между громадами подступающих лесов, которые грозят поглотить все вокруг, виднеются частые пятнышки синего цвета. Когда я смотрю на эти леса, холмы и город сверху, сердце мое всякий раз сжимается.

Я люблю это все — или, может, это любила девочка, которой я была прежде. Меня преследует призрак памяти.

Ноги мои ударяются о землю, я бегу, закрыв глаза. Через лабиринт меня ведут другие органы чувств. Я знаю путь наизусть. Ноздри мои щекочет смолистый запах соснового леса, но я бегу на манящий аромат жаркого, которое готовит на огне отец. В животе урчит от голода, и я бегу быстрее.

Честное слово, если отец скажет мне идти тренироваться дальше, я слопаю Пиппу, слопаю в один присест, и плевать на последствия.

Я останавливаюсь у отцовских ног. Он смотрит ласково.

— Отлично, — говорит он и треплет меня по голове. — Ты поставила рекорд, детка. Все у тебя получится.

В животе у меня опять урчит.

— Папа, а мы есть будем?

В глазах у него проскакивает искорка.

— Будем, но не сразу. Осталось еще одно задание.

Я подавляю стон. Если я все сделаю хорошо, отец будет мной гордиться. Может быть, вечером он наконец-то расскажет, зачем меня сделал. Я заставляю себя улыбнуться.

— Тебе нужно научиться охотиться. Чтобы сделать главное, ты должна стать хитрой и незаметной. Вот сейчас и начнем тренировки.

— Охотиться? — переспрашиваю я. Это слово поднимает во мне бурю инстинктов, будит какие-то первобытные желания.

— Отправляйся в лес и принеси мне кролика. Положим его в жаркое.

При одном упоминании ужина у меня текут слюнки.

Я перелетаю через живую изгородь и приземляюсь в лесу. Переключаюсь на кошачье зрение, принюхиваюсь. Наплывают запахи — сосна, глина, дичь, страх.

В лесу летать трудно. Тесно стоят деревья, ветки цепляются за все вокруг. Поэтому я не лечу, а бегу по усыпанной листвой земле и думаю, как бы мне раздобыть кролика и вернуться к отцу еще до темноты. Когти голода терзают желудок.

Я чую множество зверьков, которые прячутся в подлеске и на деревьях, но они бросаются прочь еще прежде, чем я окажусь рядом. Я слишком поздно понимаю, что их пугает мой быстрый шумный шаг.

Так мне кролика никогда не добыть.

Я замедляю шаг, вспархиваю и перелетаю между деревьев. Быстро лететь не получается, зато ногами я теперь не касаюсь земли. Никто меня не услышит. Наверное, отец именно это имел в виду, когда говорил, что я должна быть бесшумной?

Внезапно до меня доносится теплый, с ноткой страха кроличий запах. Я не свожу глаз с мелкого зверя, который скачет по сухой листве.

Мое.

В дело вступают мои инстинкты хищника. Я бесшумно подлетаю ближе, еще ближе. Кролик копошится в ямке у корней дерева, прижимается к земле, хочет юркнуть в норку. Я слышу стук его сердца, эхом отдающийся по сырой земле.

Бросок, и мои зубы вонзаются в мягкую плоть его шеи. Какая-то часть рассудка корчится от удовольствия, но я должна держаться. Нельзя сожрать кролика сырым, прямо тут. Кролика надо отнести отцу.

Теплая кровь стекает по подбородку, пятнает воротничок бледно-зеленого платья. Я оттираю ее рукавом — теперь и рукав весь в крови. Платье испорчено безвозвратно, что скажет отец?