Владислав Крапивин - Гуси-гуси, га-га-га...

Возвышение было чуть меньше метра от пола. По краю шел резной каменный карниз. Корнелий стал на колени, прижался к мраморным листьям и цветам. Раздвоенность исчезла. Но не было в душе и прежнего молчаливого кричащего отчаяния. Печаль была большая, да. Но без прежней черной безнадежности.

«Прости, — сказал Корнелий, — если это из-за меня, прости… Но ты ведь сам выбрал такую судьбу и не зря носил пистолет. А я спасал не себя, а ребят спасал. То есть сначала себя, но потом — их… Они ушли, а я остался, я вот он. Я не знал, что уже поздно…»

Теперь поздно было жалеть, каяться и оправдываться. И никогда он не расскажет Петру о том детском страхе, об измене.

«А может, ты знал?.. Ты, наверно, знал, Хальк. И наверно, простил… Да?..»

Казалось, мраморный монолит еле ощутимо шевельнулся. В самом деле… Камень тихо, почти незаметно опускался, и Корнелий понял, что склоняется все ниже. И пришла откуда-то тихая, как дыхание, медленная музыка.

Вот, значит, что. Сам того не ведая, он положил Петра в погребальную нишу, и заработали в толщах старого храма механизмы.

Теперь камень с лежащим Петром уходил вниз уже быстрее. Корнелий поднял голову, уперся ладонями в пол. Желтая лампада вспыхнула в нише, осветила лицо настоятеля Петра…

Надо было что-то сказать. Или подумать. Может быть, молитву какую-то?

«Петр… Альбин… Хальк… Если в том мире, куда мы уходим после нашей жизни на земле, люди что-то помнят и чувствуют, не держи на меня обиды… Пусть тебе будет хорошо и спокойно…»

Краем сознания он отметил, что это не его слова, а из какого-то старого фильма, где показан был печальный обряд горного древнего племени. Но что же теперь, если нет ничего своего и вся жизнь была только глядением на экран? Пусть кино, пусть сентиментальные слова, но теперь они были искренними и нужными.

Мраморная плоскость, на которой лежал Петр, поравнялась с полом. И тогда Корнелий спохватился.

— Подожди, — прошептал он суетливо. Зашарил в кармане, выхватил значок, положил Петру на грудь. — Вот…

И подумал: «Не надо было тебе, Хальк, расставаться с талисманом… Но кто же знал…»

Он едва успел убрать руку. Камень с Петром быстро ушел в глубину, и открывшийся прямоугольный провал тяжело задвинула чугунная плита (зажужжали в невидимых пазах ролики).

В свете желтой лампады на плите виднелись старинные выпуклые буквы. Корнелий прочитал и быстро встал. Вот что было написано:

«Оставьте скорбь. Он исполнил меру своих дел. Пока живы, стремитесь к тому же».

Корнелий поддернул брюки: они обвисли от тяжести пистолета, ключа и обоймы. Он поменял содержимое карманов местами: ключ и монетку положил в левый карман, а пистолет в правый (и опять подумал: не раздавить бы очки, подарок Анды).

Пусто было вокруг и тихо, как в широком безлюдном поле. Только словно далеко-далеко играла печальная свирель. Корнелий испытывал странное чувство свободы. Впервые не было в нем никакого страха. По крайней мере, за себя.

Свитер на груди оказался в мазках и сгустках бурой крови. Корнелий стянул его и, пройдя подальше от моста, затолкал в гущу белоцвета. Остался в белой майке с рукавами.

Солнце светило вдоль оврага и уже высушило траву. Но запах стеблей и листьев был по-прежнему густым и горьким — как сама печаль. Корнелий глотал его, как в детстве глотают застрявшие в горле слезы. Но кроме горечи было в нем еще одно чувство — необъяснимое и спорящее с утратой. Словно сбоку и чуть позади шагает, не отставая, светлоголовый худой мальчишка с вельветовыми лямками на коричневых плечах. Путается тонкими ногами в траве, стирает с губ прилипшие семена белоцвета и поглядывает на Корнелия — с непонятным вопросом.

Иллюзия была так велика, что Корнелий оглянулся — не отстал ли Хальк?

Не было Халька. Был другой мальчишка — но не этот и не здесь. Найти его и помочь ему оставалось теперь единственной целью. Последним смыслом существования. О прирученных молниях Корнелий уже не думал.

Цезарь жил в районе Малого Кронверка, на Второй Садовой линии. В доме номер одиннадцать. Этот адрес (а точнее, адрес штурмана Лота), в течение нескольких секунд связавшись со справочной службой, выдала Корнелию супермашина в таверне у Мохова.

Ничего, кроме адреса, у Корнелия не было. Ни уверенности, что Цезарь дома, ни планов. Ни точных мыслей. Только глубоко сидящая боязливая догадка, что Цезарь нужен ему, Корнелию, пожалуй, больше, чем он Цезарю…

Корнелий надел очки, выбрался из оврага и пошел к станции монорельса. На него не смотрели. Подумаешь, вырядился помятым бичом! Все равно не настоящий. Люди привыкли, что у некоторых мужчин есть такая мода — в отпуск или на выходные одеваться как безындексные бродяги…

Вторая Садовая линия была обычной улицей одноквартирных особнячков средней цены. Вроде аллеи Трех Садоводов, где когда-то жил Корнелий.

Выйдя на линию, Корнелий впервые подумал с большой тревогой: «А если не найду его здесь, тогда что?»

Но среди долгих бед и горестей судьба дарит иногда вспышки необыкновенных удач. Цезарь шел навстречу.

Он шел издалека, посередине горячей плиточной мостовой. Время близилось к полудню, улица в своем дремотном зное была безлюдна. И мальчик, идущий по неласковому солнцу, был одинок и беззащитен.

Корнелий узнал его сразу, хотя одет был Цезарь совсем не так, как раньше. В синих блестящих трусиках, окантованных белым галуном, в бело-голубой безрукавке с распущенной шнуровкой у ворота, в высоких, с ремешками на щиколотках сандалиях. Но нельзя было не узнать этот серебрящийся на солнце шар волос.

Со стороны показалось бы: благополучный мальчик вышел из благополучного дома погулять и беззаботно топает по солнцепеку. Но Корнелий настороженными нервами сразу ощутил скрытность и ощетиненность мальчишки. Корнелия Цезарь не замечал: тот шел по краю улицы, в тени. Пора было выйти на дорогу. Чтобы Цезарь узнал его, Корнелий сдернул очки. В тот же миг его толчком остановило предчувствие стремительной беды.

И беда не замедлила случиться.

С другой стороны улицы, из-за ствола большого вяза, вышел навстречу Цезарю плечистый мужчина с тяжелой квадратной головой. В черных штанах и крагах, в песочной рубашке с погонами и летней унтер-офицерской пилотке.

Цезарь замер, дернулся, словно побежать хотел. Не побежал. Стоял, расставив ноги-прутики, согнув локти. Корнелий был уже близко и увидел на лице его упрямство и отчаяние.

Улан что-то сказал вполголоса, взял Цезаря за локоть. Мальчик выгнулся, рванулся, вскрикнул — негромко и неразборчиво. Метнулся взглядом по улице — словно спасителя ждал. И тогда увидел Корнелия — тот подходил со спины улана широкими неслышными шагами. Вскинул к губам снятые очки.