Эльвира Смелик - Неправильный ангел [СИ]

Даша засомневалась.

— Но мы ведь ищем не просто вещь. Сердце.

— А оно, кстати, вполне может быть вещью. Мама же говорила.

Девочки спустились вниз по длинной крутой лестнице и очутились в очередной комнате, ещё более отличающейся от всех остальных.

Ни одного окна, дверь тяжёлая и мощная, а на ней — прочный засов, и никакой мебели. Пустые стены, ровный каменный пол, и полная тишина, в которой даже лёгкое движение начинает звучать, шорохом, шелестом. Но Лала чувствовала себя спокойно и уверенно.

Она повесила на стену светильник, который прихватила у начала лестницы. Его огонь чуть разогнал царивший в комнате мрак. А принцесса вынула из складок своего платья мелок, начертила на полу неведомый символ, указала в его центр.

— Вставай вот сюда. А я прочитаю заклинание.

Даша вступила внутрь знака с опаской и нерешительностью.

Раньше она ни с чем подобным не сталкивалась, разве только в кино видела всякие спиритические сеансы и вызов существ из другого мира и сейчас ощущала себя не в своей тарелке. И вовсе не от страха. Просто Даша относилась к происходящему не слишком серьёзно. Не верила она в свои способности к волшебству, и все приготовления показались ей какими-то чересчур киношными.

— Мне просто стоять или что-нибудь говорить? Ну, там: «Приди ко мне! Приди!»

Услышав собственные слова, Даша с трудом сдержала улыбку, а Лала не вынесла, хихикнула.

— Не надо ничего говорить. Просто стой. — Она посерьезнела. — И думай о себе. Ты сразу поймешь, если оно откликнется.

— Ага, — послушно кивнула Даша и на всякий случай закрыла глаза. Так гораздо таинственней и легче сосредоточиться.

Она услышала, как зашептала Лала, быстро, без пауз, будто выговаривала одно бесконечное слово.

Язык абсолютно незнакомый, ничего не понятно. Звуки сливаются в бессмысленный гул, и Даша думает совсем не о том, о чём нужно.

Лала велела: «О себе!» О-о-очень интересно.

Дашина жизнь не отличается разнообразием, думать о ней скучно. Дни похожи один на другой, и родители пытаются как-то их заполнить.

Поначалу, чтобы основательно сократить часы вынужденного ничегонеделания, чтобы максимально урезать время, которое дочь может потратить на безнадежные и печальные мысли, решили обучать её музыке. Ведь для игры на большинстве инструментов ноги ни к чему. Взять, например, гитару. Но приглашенный педагог, проверив предполагаемую ученицу на наличие музыкального слуха и чувства ритма, предложил: «Может вашей дочери лучше заняться рисованием? Или каким-нибудь рукоделием», — и виновато отвёл глаза.

Атмосфера в их квартире, вообще, вся насквозь пропитана этой всеобщей виноватостью.

Папа винит себя за то, что не доглядел за Дашей. Ведь это он гулял с ней, когда случилось несчастье. Заболтался по телефону, забыв про родную дочь, своей безответственностью сломал ребёнку жизнь.

Даша чувствует вину за то, что никогда не оправдает ожидания родителей. Не смогут они ею гордиться, не смогут хвастаться перед другими, не найдут в чужих лицах и словах ничего, кроме сочувствия и жалости. И имя это — Дарина — напрасно они для неё выбрали. Никакой она ни дар. Она — обуза, разочарование.

У мамы своя вина. Даша в её происхождении не сразу разобралась.

Однажды поинтересовалась, откопав в интернете несколько счастливых фактов, как люди после тяжелой травмы позвоночника вновь вставали на ноги: «Мам! А мой случай совсем безнадежный? Есть же такие методы, которые вылечивают. Особенно, если вовремя взяться».

Мама долго молчала, а потом всё-таки рассказала.

Дашу тоже взялись лечить вовремя, и таблетками, и уколами, и разными упражнениями, тренажёрами, процедурами. Хотя надежда на восстановление была слишком призрачной, каких-то пять процентов из ста, а сама Даша оказалась ещё слишком маленькой, чтобы терпеть бесконечную боль, чтобы преодолевать и бороться.

При виде белого халата она начинала отчаянно реветь: «Мама! Не надо! Я не хочу! Унеси меня!» И мама унесла. Подальше от всяких больниц. А после того, как призналась, долго твердила: «Дариночка! Прости меня! Я больше не могла терпеть, не могла слышать, как ты кричишь!»

Наверное, и Даша бы на её месте не вытерпела, а тогда, конечно, была рада, что мама её спасла. Это только сейчас появилось сожаление об упущенном шансе, и пять процентов перестали казаться такими ничтожно маленькими. А общая виноватость от осознания этого только возросла, и её концентрация в воздухе ещё больше повысилась, когда мама вышла на работу. Хотя, фактически, именно Даша заставила её сделать это.

«Мам! Ну чего ты со мной носишься, как наседка, — с нарочитой бравадой заявила Даша. — Я уже не младенец. Разогреть для себя еду — я в состоянии. Если надо, и приготовить смогу. Ты же знаешь! Ну и в остальном. — А напоследок воскликнула резко и вызывающе, не оставляя маме выбора: — Или ты меня считаешь абсолютно беспомощной, немощной инвалидкой?»

Мама легко и быстро нашла работу. В благотворительном фонде, который занимался поддержкой семей с детьми-инвалидами. Слишком быстро. Словно уже давным-давно присмотрела и застолбила для себя это место. Даша догадалась: маму, как и её, тоже тяготила определённая жизненными обстоятельствами строгая ограниченность личного пространства, ей тоже хотелось свободы, широты и безудержности желаний, пусть даже глупых и несвоевременных.

Мама ходила на работу с удовольствием, но оттого ещё сильнее ощущала свою вину. И никуда от неё не деться. Никому из них, все втроём угодили в её ловчую яму, которая с каждым годом становилась всё глубже и темнее. Совсем как та туча.

Даша опять её увидела. Или, скорее, почувствовала. Они же находились не на улице, в комнате, в которой даже окон нет.

Туча стремительно надвигалась, и для неё не существовало преград. Мрак просачивался прямо сквозь стены, заполнял пространство, менял очертания окружающих предметов, лишая их не только цвета, но и чёткой формы, преображал, уродовал.

Даже пламя в светильнике стало зловеще-багряным, зашипело, защёлкало, как неведомый зверь, а Лала исчезла. Даша её не видела, хотела оглянуться по сторонам, но не смогла. Уши заложило, и в висках застучало, словно она услышала собственный пульс. И какое-то таинственное странное существо, больше похожее на мрачную бесформенную тень возникло чуть позади неё, наклонилось к плечу, отрывисто зашептало в ухо:

‒ Ты же знаешь, что сейчас случится? Ты же помнишь?

Голос резкий, шелестящий, незнакомый. От него мурашки по спине, и дыхание перехватывает, и в груди разрастается холодная, тревожно дрожащая пустота.

Неужели это то самое сердце? Почему тогда так жутко и темно, и с каждым мгновением становится всё темнее? Оно настолько чёрное?