Сергей Афоньшин - Легенды и сказы лесной стороны

Как воскресенью своему, порадовался старец Аксен возвращению ватажников. Две долгих зимы один прозябал, с черствой корки на сухарь перебивался, водой из ключика запивал. И были у него праздники не по святым дням, а когда до его зимницы из ближайших поселений какая девчоночка тропинками доберется и в окно-подзоринку постучит:

— Дедка Аксен, жив ли? Вот тятенька с матушкой тебе хлебца да киселька прислали!

И выкладывала на оконце, кроме хлеба да деревянной чашки с киселем, кусок пирога с грибами, да ватрушку творожную. Скажет так, оглядит убожество Аксенова житья-бытья и убежит в свое селение, будто ее тут и не было!

Он вышел навстречу такой, каким его оставили, только бледности в лице прибыло да глаза больше потускнели и слеза неустанно по щеке бежала. Каждого обнял, как христосовался, и, оглядывая молодцов, молвил, сколь старость позволяла, бодро и весело:

— Дождался-таки Аксен своих верных дружков! Вот они, прилетели соколы, не забыли Аксенову закутку. Дай-то бог вам удачи во всяких делах. Эх, кабы не старость, поплавал бы с вами разбойник Аксен!

Рассказал старик, что теперь в Новгороде низовском про Сарынь Позолоту позабыли, подумывают, что сложил он свою голову на радость всем, у кого мошна-кубышка с серебром да золотом под гузном спрятана. И теперь коли молодцы за свое ремесло возьмутся, то бояре с воеводой не вдруг поймут, откуда на них лихие беды налетели.

Боярская дочь Олена в келье у Зачатия жила в послушницах, без пострига во иночество. Мать ее на это и не неволила и уже не казнила постами и стояниями перед иконами. Узнала карга старая, что за Оленой рука смелая, сильная. И в мир Олену охотно отпускала за дарами от богатых жен новгородских. Верила игуменья в бескорыстие послушницы, знала, что из даров на обитель не присвоит ни колечка золотого, ни сережек с камнями алмазными. А послушница Олена за эти два года много в миру вызнала — все ходы и выходы тайные и явные в теремах боярских и купеческих, потайные укромницы торговых людей. Все, что на бабий монастырь подавалось, в его сокровищницу отдавала, а приметы и лазы потайные в богатых подворьях в памяти оставляла.

В первые же дни, как в Узолу заплыли, Семен Позолота свою Олену в келье навестил. Поведал ей атаман о задумке своей в конце лета далеко вниз по Волге сплавать, до стана ханского, свою жену Оганьку из неволи выкрасть, либо на худой конец выкупить. И было бы ладно, коли Олена ему в том деле помогла. Призадумалась Олена и молвила:

— Ладно, послужу тебе чем могу, сокол мой! Рассказала Олена, по чьим дворам Позолоте походить надобно, по каким подворьям своих надежных людей в сторожа поставить. Потрепала потом белой рученькой атамана по жесткой русой бороде и закончила:

— Сам походи, погляди, послушай. Твой глаз вернее, голова смекалистей. Не полагайся на все, что баба тебе припасла! А на выкуп страдалицы Огани отдам ларец дорогой, завещанный мне матушкой. Полон доверху он колец, серег да запястий золотых, серебряных, самоцветов ярких.

И рассвело у Семена Позолоты на сердце, и верой исполнился он в задумку свою.

Пока Сарынь Позолота у Олены пропадал, его молодцы в Аксеновой зимнице жили, неводом рыбу ловили, уху варили и старика россказнями занимали о новом монастыре у Желтой воды. Бывал там Аксен и в молодости и в зрелых летах, и разбойником и праведником. Знал он и Оленью гору и Лысую, и речки Керженец да Сундовик. И молвил, молодцов наслушавшись:

— Хорошо и привольно. И рыбные тони, и звериные гоны, и мед и воск на каждой дуплистой сосне. Одно худо: не близко ли к хану? Иноку Макарию поблизости с басурманом не ужиться. Не по нутру им, когда супротив их гнета не хлеб-жито сеют, а «чеснок» перед стенами частокольными. С басурманами надо быть втрое хитрее басурмана. И хитрее, и злее, и обманчивее. А у инока Макария супротив только крест в руке да непокорность и неустрашимость. Устоять ли его обители на Желтой воде, на быстрой волжской дороге к богатству низовской земли? Может, и крепка его крепость, коль дубовая, одна беда — огнем горит! Ох, чует мое сердце старое: выкурят ордынцы нашего Макария из монастырских стен, не миновать ему с братией нашей Узолы-матушки с закуткой Аксеновой! Вот приплывут и кликнут с берега: «Принимай гостей, дедка Аксен!» Только откликнется ли он, доживет ли до той поры старик!

Появился вдруг в Новгороде низовском калика перехожий, слепец с поводырем. Сам чуть ноги волочит, глаза как оловянные пуговицы, только на говор да на песни бог дар не отнял. А в поводырях у него всем бы молодец — и не стар, и не вял, только одна рука плетью висит, видно, отсохла в молодости. А здоровой рукой слепца за посошок водит. На торжищах, на людных местах слепец песни поет, были из старины рассказывает певучим голосом, а песни не простые, все разбойничьи. С незапамятных времен любил народ слушать разбойничьи песни. Как запоет старик о разбойнике Кудеяре, прохожего остановит, тот другого к себе позовет. Разбойничью песню поют! А слепец, передохнувши, про атамана Аксена заведет, что за полсотни лет до того по Волге вольницу водил, богатых грабил, бедных кормил. Сойдутся люди и глядят на старца как на диво дивное, чудо чудное, и глядят, и слушают, а песня привораживала, заставляла о делах забыть. И летели в шапку поводыря гроши-денежки, подаяние за песню волшебную. А детина-поводырь низко кланялся и крестился здоровой рукой.

Ходит не торопясь по Новгороду низовскому слепец с поводырем, а за ним следом молва о том, что пришли они из самого вольного Новгорода, что орде не поддался и московскому князю не кланяется. И что слепой старик не только сказки сказывает да песни поет, но и знахарь, и ворожей, умелец зелье варить и приворотное и отворотное, кому какое надобно. Да как побормочет над тем зельем наговоры свои волшебные, сила в нем появляется страшенная. Приворотное зелье — это вдовицам да засидевшимся молодицам добрых молодцов присушивать, приваживать, а отворотное — богатым да боярам, чтобы лихого человека от своих ворот отворотить.

Молва — она молва и есть. Сорока — ворону, ворон — борову, а боров — всему городу. Дошло до того, что за слепцом нарочные боярские слуги прибегали, зазывали на боярский двор наговоренным отваром побрызгать, чтобы лихого человека отворотить. И побредет слепец на боярский двор, держась за посошок поводыря. Приплетется на то богатое подворье и самого хозяина спрашивает:

— От кого, от чего отворачивать? От беды, огня да хворобы — один корень да наговор, а от лихого разбойника другое надобно!

И по указке хозяйской двери, пороги и запоры кладовок наваром отворотного корня опрыскивал, бормоча наговоры непонятные и страшные: