Сергей Афоньшин - Легенды и сказы лесной стороны

— Подумай, Хайрулла! Хорошо подумай, пока я не сказал, что ты не татарин, а собака русская, шелудивый отступник!

— Не отступник я! — отрезал Хайрулла. — На мне нет креста. Но в орду не вернусь. Что делать мне там? На коня не вскочить, по степи не проскакать, саблей свистя. А хану баскаком служить — для того надо остатки чести своей загубить. Мой дядя, мой брат, не зовите меня!

Побледнели ордынцы от мысли вернуться к хану без выкупа.

— Не руби, Хайрулла, наши головы!

Тут атаман встрепенулся. Указав на сундучок и ларец, сказал:

— За свои головы не опасайтесь. Выкуп ваш, Хайрулла наш. А монах да полонянка всегда русскими были!

И приказал Варнаве поставить сундучок и ларец к ногам ханских посланцев.

Заглянул ордынец в сундучок и — зажмурился, призывая на помощь аллаха.

А Семен Позолота смеется:

— Ларец поменьше, но добра в нем не меньше. Пусть владеют им ханские жены. Это на выкуп полонянки от послушницы Зачатьевской обители! Уж туман над Волгой рассеялся, когда, низко кланяясь и пятясь, знатные посланцы ханские с сундучком и ларцом спустились к челну. И помчали их два ватажника по быстрине к Лысой горе до ордынской посудины. А на диком камне, что порогом церковушке служил, остались первожители разоренного монастыря Желтоводского, его строители и основатели. И Хайрулла с родной женой и сыном родным. Молча думали о жизни своей, никто друг другу в мысли не заглядывал, но, как один, дружно к одному подошли. Первым рыбарь Варнава заговорил:

— Надо нам, браты, вверх по Волге уплывать. Привольное это урочище, а невезучее. Трудно православному монастырю бок о бок с басурманами жить. И красна, и добра, и рыбная речка Керженка, да, видно, другую искать!

Немалая забота у монаха Макария. Не о том, куда голову приклонить, а о том, где новое гнездо свить, чтобы было оно вдали от ордынца и низовского боярина. Понимал, что, попади он им в руки заново, живым в гроб заколотят, на костре сожгут как еретика и гордыню ненавистную. А как гнездо вить, когда все добро монастырское басурманами разграблено, огнем спалено?

Полно, тужить ли о том монаху Желтоводскому, побратиму самого атамана волжской вольницы! В диком урочище на речке Керженке немало из добычи упрятано.

Долго молчал атаман, но вот встал с камня дикого и сказал только:

— Плыть так плыть. Ватаги у меня не убыло!

К рассвету опустело Желтоводское пожарище, осиротели зимницы Варнавины по речке Керженке. Но остался дикий камень, плита гранитная, а над ней черный ворон на опаленной сосне за вечного сторожа. Зорким глазом за Волгу глядит, серых всадников ждет на диких коньках, что несут за собой смерть и опустошение. И еду обильную вороньему племени.

Дед Аксен, чуя холода, вокруг своей закутки бродит, по лесу сучки да жердинки собирает и к стене под поветь приставляет. Дрова к зиме запасает, сам с собой разговаривает вполголоса. Не свалила его смертушка за теплые дни, видно, пожалела, до холодов оставила. А раздобрится ли на лето целое, до той осени — отсюда не видать. Кабы знать, что долго не заживется, так и с дровами не маялся бы. А как до весны придется жить, всю зимушку? Умирать собирайся, а рожь матушку сей, говорят. А дрова — что хлеб. Без дров умирать — в могиле до смерти побывать. И холодно, и сыро!

Рассуждает так дед Аксен и тащит к своей закутке жердочку за жердочкой, сучки да бревнышки. Принесет, сбросит с плеча, передохнет, покашляет, к стене деревинку приставит — и снова за дело. Жили летом молодцы-ватажники неделю целую, не догадался упросить их дров запасти. Сам за Позолотой по городу ходил, как настоящий слепой, за посошок держался и песни пел да сказки сказывал. Вот проходил, пропел долгие-то дни, теперь один ходи да кряхти! А солнышко-то похолодало. Ну не беда, отдохнет за зиму и с весны опять запылает.

Сегодня у деда Аксена добрый день. С утра размочил и пососал ржаной корочки. А тут, как знали, из деревушки и хлебушка, и молочка принесли. С наказом, чтобы помолился старец Аксен за раба божия, что недавно преставился. Помолился старик, как умел, потом хлебушком с молочком подкрепился. Вот и бродит теперь вокруг избушки, и храбрится больше обычного. Не поевши-то, немного бы наработалось, а тут, гляди-ко, целый костерок сучков натаскал.

Солнышко за лес, и он в закутку спать. Только задремал, как в окошечко стук. И голос, да знакомый такой, что старику не поверилось:

— Дедка Аксен, живой ли?

— Живой, братики, живой! Али это опять вы? В сумерки вечерние вышел, а там сам Сарынь Позолота да монах Макарий, тот самый, что третьим летом со своими на низы уплыл. И этот рыбарь бородатый да рыжий, что всех без разбора ухой кормил. А от берега тропой вереницей молодцы-ватажники. А за ними увечный в татарском кафтане, с костылем под рукой. Да бабеночка по виду русская с пареньком.

Никому в ту ночь не спалось. Ко восходу солнышка узнал Аксен про все беды, что на Макария Желтоводского обрушились. Слушал старик, головой покачивал:

— Чуяло мое ретивое, что не житье будет монастырю православному по соседству с басурманами! Эх, не насоветовал я тогда не на Керженку, а на Унжу-реку плыть.

С рассветом уснули все. А когда встали да огляделись, рыбаря Варнавы и Хайруллы не досчитались. Только с полуденным солнышком появились. Варнава не улову, не рыбе, а рыбалке радуется, тому, как его новая речка потешила:

— Узола-то, она, матушка, видно, никакой реке не уступит! И осетрик, и стерлядка, и всякая рыба в нее из Волги заходит! Так-то бы и пожил на ней! Эх, не погорели бы наши сети запасные, до того лета бы рыбы запас. А сольца — она вон, только Волгу переплыть!

А к низовской земле подступила осень настоящая. Нарядила осины в понявы багряные, листок дубовый посрывала, березы позолотила, ельник призадуматься заставила. А инок Макарий свою думу за собой привез да заботу о том, куда до зимы уплыть, от холодов спрятаться. И опять этот разбойник и святой человек Аксен подсказал:

— Это верно, нельзя вам тут, под носом у боярина да ордынца, обживаться. Да и федоровские монахи — люди недобрые, завистливые, все к хану подлизы такие, а своих братьев норовят ногами затоптать. Обозлятся да и пошлют к нашей закутке молодца с огоньком. Эх, одолела меня старость бессильная, заглянул бы я в их гнездо, чтобы не забывали Аксена, атамана волжской вольницы! А не махнуть ли вам, побратимы, на Унжу-реку? Давным-давно там не бывал, но как живая она в моих глазах, лесная краса! Экая там благодать божия и человеческая! Поселения там редкие, друг от друга за десять верст, а люди хоть и дикие, но русские, православные. Помогут вам и зиму перезимовать, а по весне, как возьмутся за топоры, полетят щепки выше леса. И будут у вас к лету и кельи, и церковка, помяните слово мое! Народ там не то чтобы у бога в ногах ползает, но стосковался по слову православному с той поры, как от басурман да бояр туда убежал! А земля-матушка там урожайнее, чем здешняя. Рыбу там ребятишки корзинами да понявами ловят для всей деревни. А борть пчелиная на каждой старой сосне, и некому там эти борти обхаживать! А какое жито, какой лен там растет! Ни слова не выдумал старый Аксен, не раскаетесь.