Борис Привалов - Всадник без бороды [Юмористическая повесть]

— А кони у него и его жигитов были такие, что на них нельзя добраться сюда так быстро, — закончил Желекеш. — Это проделки шайтана!

Когда Жиренше рассказали о том, что под кожаным чепраком и в этом рубище ждал казни сам Алдар-Косе, то Острослов лишился от страха чувств, и только три чаши кумыса помогли ему прийти в себя.

— Я, как все знают, — сказал Жиренше, — очень любил Алдакена. Но теперь он пошел против всей степи, и я с ним расстался. Как же я попал в его шкуру? Это дела трехгорбого верблюда, не иначе!

Баи попросили Жиренше рассказать, что ему известно о Желмае.

— Э-э, шайтан, а не животное! Я видел, как он мчался по степи. Это было весной, и у него на спине я насчитал пять горбов! Он сгорает и снова оживает! Разве вы не знаете?

Аблай выслушал Жиренше внимательно, потом сказал Желекешу.

— Проверь коней, все ли на местах. Посмотри: не исчез ли кто-нибудь из гостей. И не появился ли в ауле кто-нибудь, кого вечером не было.

И кивнул Жиренше: мол, рассказывай дальше.

Жиренше не надо было долго просить, он снова принялся за свои сказки, через каждое слово поминая шайтана, трехгорбого верблюда и прочую нечисть.

Вернулся Желекеш и доложил Аблаю, что никто из музыкантов не пропал, все на местах, кони на привязи, из аула бесшумно выехать нельзя, потому что собаки не только всадника, но и перепелку не пропустят.

— А если шайтан опять спустит Алдар-Косе на землю? — спросил Мынбай. — Неужели аллах это допустит?

Аблай только пожал плечами.

Бапас, обычно молчавший, на этот раз изменил своей привычке. Он громко спросил Жиренше:

— Э-э, Острослов, скажи-ка лучше, куда ты девал моего барана?

— Да, почтенный бай, — приложил руку к сердцу Жиренше, — два новолуния назад я взял у тебя барана и обещал, что выучу его говорить. И я его выучил.

— Я дал пять овец в уплату за это! — сказал Бапас. — Я тебя убью, если баран не будет говорить!

Аблай с интересом посмотрел на Жиренше:

— А моих баранов ты можешь выучить, Острослов?

— Могу, великий бай, — ответил Жиренше.

— Э-э, но где же мой баран? — забеспокоился Бапас. — Если он уже стал чудом, почему тебе не съездить за ним? Я дам коней.

— Ваш почтенный баран, Бапас-бай, уже говорил совсем хорошо, — вздохнул Жиренше. — Но я его зарезал. Вот этой рукой!

Бапас словно лишился языка; глаза его широко открылись и спрашивали: почему? как? за что?

Жиренше встал, подошел к баю и прошептал ему на ухо несколько слов.

Глаза бая тотчас же приобрели обычное выражение.

— Правильно сделал, что убил, — сказал Бапас удовлетворенно, — только не ошибся ли? Вдруг убил другого своего ученика, а этот шайтан разговаривает до сей поры, а?

— Почтенный бай, мы съели именно вашего барана, — заверил Жиренше.

— Хорошо, — сказал Бапас и снова превратился в молчальника.

Жиренше вернулся на свое место, сел рядом с Мынбаем. По знаку Бапаса вновь принесли угощения, разбудили музыкантов. Запела домбра.

Мынбай все время подкладывал Жиренше куски получше, ухаживал за ним, словно бедный жигит за богатым баем.

— Что ты сказал Бапас-баю, Острослов? — каждый раз спрашивал Мынбай. — Я есть ничего не могу, пока не узнаю… Жиренше, неужели ты хочешь, чтобы я умер от голода?

— Почему бы и нет? — ответил Жиренше. — По крайней мере, твоя дудка замолчит! Дай слово, что ты сегодня не будешь дуть в нее, и тогда я скажу.

— Клянусь аллахом, справедливым и всемогущим, что я сегодня не поднесу сыбызги к губам! — поклялся Мынбай.

— Я сказал Бапасу, — зашептал Жиренше, — что баран оказался очень разговорчивым. Он начал рассказывать другим баранам о том, что Бапас прошлым летом украл пять скакунов из табуна Сансызбая, а этой весной помог своему сыну утопить в реке десять коров из аула Кошке. Потом рассказал про то, как Бапас донес Аблаю о проделках Ускембай… и всякое другое… Не мог же я терпеть, чтобы какой-то баран поносил почтенного бая? И чтобы другие бараны разнесли все это по степи! Я предупредил его раз, два, три… А потом убил… и зажарил, чтобы другим неповадно было.

— Э-э, какой нехороший баран… — заблеял от восторга Мынбай. — Такие тайны хотел выдать… Э-э… — И он пошарил глазами вокруг, прикидывая, кому же первому рассказать о том, что он услышал.

Жиренше понял его намерение и сказал внушительно:

— Но это ты услышал не от меня, а от какой-нибудь говорящей овцы, которую задрал неговорящий волк. Понял? Со мной ссориться не надо, Мынбай.

— Понял, Острослов, все понял, — закивал Мынбай. — Я это слышал от одного говорящего волка, которого задрала неговорящая овца… Я не подведу тебя, Жиренше.

…Утро наступило быстро, и, казалось, баи успокоились. Как ни чудесно исчез Алдар-Косе, у богатеев вроде бы не было оснований опасаться возрождения безбородого хитреца. Тем более, что в ауле и без того было много интересного: богатыри начали состязаться в борьбе.

В борьбе на поясах равных палуану Самату не было, и ему пришлось показывать свою силу по-иному: кидать по два, по три жигита через глиняный дувал, поднимать над головой корову, одной рукой перебрасывать барана через юрту.

Жиренше развлекал баев разными шутками, среди которых наибольшим успехом пользовалась «лошадь наоборот».

В огороженном месте Острослов поставил бок о бок, в ряд, десять лошадей. А одну из них поставил наоборот: все стояли головами к юрте, а она — к юрте хвостом.

— Почтенные баи, — сказал Жиренше, — у меня есть удивительная лошадь! Там, где у всех лошадей голова, — у нее хвост. А там, где у всех лошадей хвост, — у нее голова! Плата — один ягненок с одного бая. Совсем даром!

Первым пошел смотреть необыкновенную лошадь Аблай.

Он рассердился было, но Жиренше сказал:

— Великий бай, ведь я верно говорил: у нее хвост там, где у всех головы, чего же вы сердитесь?

Баю было стыдно сознаться, что его обманули так просто, и он смолчал. За ним пошли другие баи, и в результате пять ягнят перекочевали к музыкантам. А потом Жиренше пустил смотреть «чудо» всех — и жигитов, и жатаков, и детишек.

Над богатеями, которые заплатили за «чудо» ягнятами, все тихонечко посмеивались. А Мынбай, чтобы его не упрекнули в глупости, на всякий случай все время повторял:

— Поразительная лошадь! Чудо, а не лошадь! У всех хвост — у нее голова, у всех голова — у нее хвост. Э-э, каких чудес только нет на свете!

Юркий музыкант в белоснежном халате сказал Аблаю:

— О великий бай! Наша акын-кыз чувствует себя совсем плохо! Видно, ей вчера не нужно было бы играть на домбре! Но она очень хотела, чтобы ее послушал такой знаменитый на всю степь человек, как вы.

Аблай невозмутимо смотрел на расторопного музыканта, кивал головой, а когда палуан Самат пошел в юрту, чтобы помочь узбечке выйти, сказал: