Борис Привалов - Петрушка – душа скоморошья [Бывальщина]

— Вола зовут в гости не мёд пить, а воду возить, — молвил Потихоня.

— Да уж не иначе, — согласился мужичок. — Потешить воеводу придётся.

— А если мы явимся, — спросил Петруха, — отпустят гусляра?

— Боярское слово, сказывают, давал! — ответил мужичонка. — Однако об заклад не побьюсь, самим вам поспрошать нужно.

— Пойдёшь с Греком, — сказал Потихоня Петрухе, — пусть воевода слово своё подтвердит о гусляре. Тогда и на пир к нему пойдём гостей ублажать.

Петруха, Грек и безбородый мужичонка направились к воеводскому двору.

— Не люблю я этих бар да бояр, — пробурчал Рыжий. — От них беда одна… Сколько я их перевидал — один другого хуже. Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою. По мне, так лучше в берлогу, чем в боярские покои. У зверей характер добрее…

— Вот здесь, — сказал Петруха, когда ватага в сопровождении шумной толпы подошла к воеводскому дому. — Здесь мне и Греку подьячий воеводское слово передал.

— Фомка, — приказал Потихоня гусляру, — оставайся на улице. Пой, играй, вокруг посматривай. Ежели с нами что случится, выручай.

Ватага входила в воеводский двор, а сзади уже слышалась Фомкина песня:

Зимнее предзакатное солнце залило трапезную воеводы алым светом. Кубки, чарки, братины, солоницы казались сделанными из червонного золота.

Когда скоморохи — Потихоня впереди — вошли в трапезную, то воевода, удивлённо разглядывая силача атамана, сказал с усмешкой:

— Слышал я, что богатырь Добрыня Никитич был скоморохом, да не верил. А теперь уверовал.

Потихоня поднял руку и достал до брёвен потолка:

— Невысок терем, да тобою, воевода, светел!

Трапезная вдруг наполнилась цоканьем соловья. Все затихли. А соловей залился такой невообразимой трелью, что даже ко всему привыкший косолапый Михайло и тот навострил уши. А огоньки лампад замерцали, словно ветром подуло.

Пение соловья сменилось кукованием, лаем, мяуканьем и, наконец, рычанием медведя.

Тут уж Михайло не выдержал и взревел тоже.

Потихоня посадил на свою ладонь Петруху и поднёс его к воеводе:

— Вот, воевода, кто тебя соловьиным свистом да прочими голосами потешил.

— Бесовское отродье! — прогундосил толстый поп с облитой сметаной бородой.

Петруха соскочил с ладони атамана и колесом — руки-ноги-руки — прошёлся по трапезной.

Гудошник Фролка заиграл сразу в два гудка да ещё вприсядку плясать пустился.

Потихоня забил в бубен, а брат Михайло с платком на голове закружился вместе с Рыжим — ну баба-плясунья да и только!

— Ведомо тебе, воевода, — загнусавил поп, — как молодых медведей плясать учат? Копают круглую яму, в ней огонь разводят, щитом накрывают. На щит медвежонка ставят. А чтоб не сбежал, хо-хо, привязывают к четырём верёвкам, а верёвки те к четырём деревьям. Щит накаляется, а медведь лапами-то и переступает, и переступает… Да всё быстрей, быстрей… А скоморох на дуде играет. Вот и танец готов. Стоит потом медведю дуду услышать — сам в пляс идёт, огня не ждёт…

Петруха услышал поповские слова, не сдержался:

— Бородёнка-то у козла выросла, да ума не вынесла. Медведь-то скомороху вместо брата.

Тощий Грек взял четыре бубна и начал ими жонглировать — перебрасывать их из руки в руку, да ещё ухитрялся бубном ударять себя по голове в такт мелодии.

Петруха пустился в пляс.

Гости воеводы стучали в ладоши, подбадривая плясунов. Из покоев вышли в трапезную воеводины дочки с бабками и сенными девушками — прислужницами. Выплыла и сама воеводиха. Лицо её, по обычаю, было грубо размалёвано белой, коричневой и красной краской.

запел Петруха.

— Да боярыню-то Настасьей зовут! — захохотал толстый поп. — Обмишурился, греховодник!

вновь пропел Петруха и показал попу язык.

Когда плясуны устали, то Рыжий стал показывать гостям, как брат Михайло читает книгу.

Большую «книгу» с дощечками-страницами положили перед медведем, и он внимательно перелистывал её, водя носом по «строкам».

Рыжий только успевал закладывать меж «страницами» свежие блины — без лакомства Михайлу нельзя было заставить и одной строчки «прочитать».

Большинство пирующих грамоты отродясь не разумело и с опаской и уважением взирало на медведя-«грамотея»:

— Глянь-ка, говорить не умеет, а всё разумеет!

Служки только успевали наполнять гостям братины и ковши да подносить новые стопки дымящихся блинов.

— Умри! — приказал Рыжий медведю, когда книга была «дочитана».

Медведь как подкошенный повалился на пол, раскинул лапы, язык высунул.

— Ох и учён же зверь! — завистливо молвил воевода. — Дорого, верно, стоит!

— Друг цены не имеет, — ответил Рыжий. — Это врага и купить и продать можно!

Потихоня тем временем добыл откуда-то большую, словно крышка от стола, доску, взял её в руки, как поднос. На доску вскочил тощий Грек и начал показывать фокусы.

На доску вскочил тощий Грек и начал показывать фокусы.

Сначала он проглотил пять блинов, а потом вынул их один за другим из уха.

— Велико дело! — сказал толстый поп презрительно и попытался было проделать то же самое, да чуть ухо у себя не оторвал, а блинов не добыл.

А Грек блины превратил в ковш, из ковша вылил столько кваса, что чуть не наполнил бочонок, бочонок накрыл крышкой.

Когда же крышку открыли, то вместо кваса в бочонке оказался Петруха-скоморох!

Потихоня опустил доску на пол, а Грек начал прятать в мешок свои вещи.

— Что ж, и вся потеха? — спросил воевода.

— Гусляр, сказывали, у тебя, боярин, в доме живёт, — сказал Потихоня. — Прикажи привести его сюда, пусть вместе с нами гостей потешит.

— Гусляр у меня есть, — сказал воевода, оглаживая бороду. — Может, знаком вам… Эй, привести гусляра! Да свечи запалите — темень, ничего не видно!

Солнце уже почти зашло, и в трапезной стало сумрачно. Но внесли свечи, и стены словно раздвинулись. Приумолкшие гости вновь зашумели, застучали ковши.

Женщины, громко шурша подолами, удалились в свои покои. В трапезную набилось много какого-то непонятного народа — подьячих, стражников, приказчиков.

— А вот и гусляр! — воскликнул воевода.

Скоморохи оглянулись и замерли: перед ними стоял избитый, в порванной одежде Фомка. Одной рукой он поддерживал рваный зипун, другой прикрывал разбитую щёку.