Вильгельм Гауф - Вильгельм Гауф. Сказки и истории

Старуха завела его в довольно отдаленную часть города, и он едва выбрался из узких улочек, да к тому же там еще была толчея, потому что, как ему сдавалось, где-то поблизости появился карлик; то и дело слышались крики: «Эй, взгляните-ка на уродца-карлика! Откуда взялся такой карлик? Ну и длинный же у него нос, а голова совсем ушла в плечи, а руки-то какие темные и безобразные!» В другое время он и сам побежал бы за народом, потому что больше всего на свете любил глазеть на великанов и карликов или на необычайные заморские наряды, но сейчас ему надо было торопиться к матери.

Когда он пришел на базар, на него напал страх. Мать сидела еще там, и в корзинке у нее было порядочно товара, значит, он проспал не очень долго, но уже издали она показалась ему очень печальной: она не зазывала покупателей и сидела, подперев голову рукой, а когда он подошел поближе, ему почудилось, будто она бледнее обычного. Он медлил, не зная, как поступить; наконец собрался с духом, подкрался к ней сзади, ласково положил ей руку на плечо и сказал:

— Матушка, тебе нездоровится? Ты сердишься на меня?

Женщина обернулась, но тут же отпрянула с криком ужаса.

— Чего тебе от меня надобно, противный карлик! — воскликнула она — Ступай, ступай прочь! Терпеть не могу глупых шуток!

— Но что с тобой, матушка? — спросил перепуганный Якоб. — Тебе, верно, неможется, почему ты гонишь прочь своего сына?

— Сказала тебе, ступай своей дорогой! — раздраженно ответила Ганна. — С меня ты, мерзкий урод, своим кривляньем ничего не заработаешь.

«Верно, бог лишил ее разума, — в страхе подумал малыш. — Что мне теперь делать, как довести ее до дому?»

— Милая маменька, приди в себя, посмотри на меня хорошенько, — я ведь твой сын, твой Якоб.

— Нет, теперь шутка становится слишком наглой, — крикнула Ганна, обращаясь к соседке, — вы только взгляните на урода-карлика, стоит тут и отпугивает всех покупателей, да еще смеет издеваться над моим горем. Говорит — я твой сын, твой Якоб! Ах он бесстыдник!

Тут всполошились все соседки и принялись ругаться изо всех сил — а рыночные торговки, сами знаете, ругаться горазды — и напали на него за то, что он издевается над несчастьем бедной Ганны, у которой семь лет тому назад украли сынка — писаного красавца, и стали грозиться, что все вместе набросятся на него и исцарапают, если он не уберется подобру-поздорову.

Бедняжка Якоб не знал, что и подумать. Ведь он же, как ему сдавалось, сегодня утром пошел, по обыкновению, с матерью на базар, помог ей разложить фрукты, затем пошел со старухой к ней домой, покушал супцу, вздремнул немножко и теперь вот вернулся на базар, а мать и соседки говорят о семи годах. А его называют мерзким карликом! Что же это такое с ним приключилось? Когда он понял, что мать и слышать о нем не хочет, на глазах у него выступили слезы, и он печально побрел к лавчонке, где отец целый день чинил башмаки. «Увидим, — думал он, — признает ли он меня; я стану в дверях и заговорю с ним». Подойдя к сапожнику, он стал у двери и заглянул в лавчонку. Хозяин так рьяно трудился над своей работой, что не заметил его; но, случайно взглянув на дверь, он уронил на пол башмак, дратву и шило и в ужасе закричал: «Господи боже мой, да что это такое, что такое!»

— Добрый вечер, хозяин! — сказал малыш, входя в лавку. — Как поживаете?

— Плохо, плохо, господинчик! — ответил отец, к большому удивлению Якоба; выходит, что отец его тоже не знает. — Работа не спорится. Я один и старею, а взять подмастерье не по карману.

— А разве нет у вас сыночка, который бы понемножку помогал вам в работе? — выведывал карлик.

— Был у меня сынок, звали его Якобом, теперь бы он был статным, ловким двадцатилетним юношей и мог бы здорово подсобить мне. Да, вот это была бы жизнь! Уже в двенадцать лет он был смышленым, умелым мальчишкой и разбирался в моем ремесле, а уж какой красавчик, какой учтивый! Он привлек бы заказчиков, так что скоро я бы уже не чинил башмаки, а только тачал бы новые! Но так уж ведется на свете!

— А где же ваш сын? — дрожащим голосом спросил он отца.

— Бог ведает, — ответил тот, — семь лет тому назад — да, теперь уже с той поры утекло столько времени — его украли у нас на базаре.

— Семь лет тому назад! — в ужасе воскликнул Якоб.

— Да, крохотный мой господинчик, семь лет; как сейчас помню, пришла жена домой, вся в слезах, и, громко рыдая, сказала, что весь день напрасно прождала мальчика; она всех расспрашивала, всюду его разыскивала, но так и не нашла сына. Я всегда думал, всегда говорил, что так случится; Якоб был красивым ребенком, это надо признать, и жена им гордилась, ей льстило, когда его хвалили, и часто она посылала его с овощами и всякой всячиной к знатным господам. Это было не плохо, — каждый раз его щедро одаривали; но я говорил ей: смотри! Город велик, в нем живет много недобрых людей, смотри за Якобом. Как я говорил, так оно и вышло. Приходит как-то раз на базар уродливая старуха, приценивается к фруктам и овощам и покупает под конец столько, что не может сама донести до дому. У жены моей сердце отзывчивое, она отпустила с ней мальчишку — и с тех пор его так и не видали.

— И вы говорите, тому уже семь лет?

— Весною будет семь. Мы объявляли о нем, ходили из дома в дом и всюду расспрашивали; многие знали и любили красавчика-мальчика и вместе с нами искали его, — все напрасно. Женщину, купившую овощи, тоже никто не знал, — только одна дряхлая старушонка, прожившая девяносто лет, сказала, что это, пожалуй, злая волшебница Травозная, которая раз в пятьдесят лет приходит в город за всякими закупками.

Так рассказывал отец Якоба и при этом громко стучал по башмаку и обеими руками вытягивал дратву. Маленькому человечку постепенно стало ясно, что с ним случилось; он не во сне, а наяву семь лет прослужил в белках у злой волшебницы. Сердце разрывалось от гнева и горя. Старуха украла у него семь лет юности, а что получил он взамен? Навострился наводить глянец на туфли из кокосовых орехов да держать в чистоте комнату с зеркальным полом? Научился у морских свинок тайнам поварского искусства? Он простоял некоторое время, раздумывая над своей участью; в конце концов отец спросил его:

— Может быть, вам угодно мне что-либо заказать, молодой человек? Пару новых туфель или, — прибавил он, усмехаясь, — может быть, футляр себе на нос?

— Почему вам дался мой нос? — спросил Якоб. — К чему мне футляр на него?

— Ну, кому что нравится, — возразил башмачник, — но должен сказать, будь у меня такой страшный нос, я бы заказал на него футляр из розовой лакированной кожи. Вот взгляните, у меня как раз под рукой хороший лоскут; правда, на футляр пойдет не меньше локтя, но зато как бы это вас уберегло, крохотный господинчик: я уверен, вы натыкаетесь на всякий дверной косяк, на всякую повозку, когда хотите уступить ей дорогу.