Вильгельм Гауф - Сказки Вильгельма Гауфа

— Я вернулся в Александрию, ожесточенный и озлобленный против всех; жизнь между образованными людьми мне была невыносима; я удалился в степь, живу между мамелюками, которые любят и уважают меня, и мне с ними лучше чем с вашими европейцами.

Зулейко поблагодарил своего гостя за рассказ, пожалев вместе с тем, что тот так бесполезно проводит жизнь свою, и стараясь его уверить, что его место не в степи у дикарей, и кончил тем, что пригласил его к себе.

Гость его был тронут. Он вскочил с места и горячо поблагодарил Зулейко.

— Теперь я вижу, что ты вполне простил меня; но принять твоего предложения я все-таки не могу. Лошадь моя уже оседлана, слуги мои ждут меня. Прощай, Зулейко!

Друзья обнялись и поцеловались.

— Скажи мне свое имя, как зовут тебя? — спросил Зулейко. Тот долго и пристально глядел на Зулейко и наконец сказал:

— Меня называют царем степей, я разбойник Орбазан .

ДОБРЫЙ Али-Бану, шейх александрийский, однажды утром, по своему обычаю шел в мечеть читать и толковать коран. На шейхе было богатое праздничное платье, нарядная чалма и дорогой пояс, который стоил ему верных пятьдесят верблюдов.

Он был грустен; тяжелые думы печалили лицо его. Прохожие приветливо глядели на него.

— А хорош наш шейх, — говорил один.

— И богат, очень богат, — добавлял другой.

Третий хвалил его замок, поместья, огромные стада; говорили о невольниках его и о том, что его знают и любят все сановники, что он в милости даже у самого султана…

— Да, да, все бы хорошо, одно только вот беда …

— Правда, как он ни богат, а не желал бы я быть на его месте.

Так переговаривались прохожие.

И в самом деле, у шейха был прекрасный дом; большие и тенистые деревья росли по обеим сторонам широкого мраморного крыльца.

Здесь сидел под вечер сам шейх, курил трубку; двенадцать невольников стояли к его услугам, обмахивали его павлиньими опахалами подавали, питье в золотых сосудах.

Прохожие любовались на все великолепие, окружавшее шейха, но и вчуже жалко было смотреть на самого владетеля: «Не умеет он пользоваться своим богатством, — думалось всем, — сидит он молча задумчив и печален, словно последний бедняк».

— Будь я на его месте, говорил однажды молодой человек, идя с товарищами своими мимо его, — я бы сумел воспользоваться таким богатством. У меня бы каждый день были пиры. Веселье не умолкало бы в его пустых хоромах.

— Я бы заставлял невольников потешать себя, — заговорил другой, — музыка, танцы и различные представления сменялись бы одно другим.

— Удивляюсь как такой ученый не заставляет читать себе вслух! — сказал третий. — Завидно смотреть на такое богатство книг. Я готов отдать свое лучшее платье за несколько книг из его великолепного собрания.

— Ну вот еще! Эка невидаль книги! Сейчас видно, что сам писатель, — перебил четвертый, — все вы, как я вижу, ничего не понимаете в деле роскоши и богатства. Я бы не то сделал! Я бы стал путешествовать! При таких верблюдах и лошадях, да как груды золота в сундуках — тут то только и поездить. Я бы побывал во всех землях! Объехал бы весь свет.

— Эх, молодость, молодость! Не знаете вы старости и всех ее страданий! — вмешался в разговор прохожий старичок. — И шейх был весел в свое время; он жил пышно и открыто. У него был сын, прекрасный, умный; все его любили. Отец не мог на него нарадоваться и налюбоваться, и в самом деле это был редкий мальчик; десяти лет он был как взрослый.

— А разве он умер? — спросил писатель.

— К несчастью нет. Если бы он умер, то был бы в раю, отец его мог бы радоваться за него. Нет! Он в плену. Этим-то и мучится старик. Что он ни делал, как ни разыскивал своего Каймана, но нигде ничего он не мог узнать о нем. Жена его умерла с горя, сам же он в тоске доживает дни свои. Ни есть, ни спать не может он спокойно, все ему думается о сыне: сыт ли и покоен ли он? Быть может он голодает, когда у отца всего вдоволь и в избытке. Рабам своим он самый добрый господин, он помогает бедным, много дарит, в надежде, что Аллах вознаградит его и благословит сына его на чужбине. Али-Бану в память сына своего освобождает ежегодно двенадцать рабов в самый тот день, когда сын его был взят в плен.

— Я слыхал об этом, — сказал писатель, — но мне это иначе передавали. Говорили, будто шейх охотник до сказок и заставляет рабов рассказывать себе, и лучшего рассказчика в награду выпускает на волю.

— Вздор все, пустяки болтают, — отвечал старичок, — идя дальше своей дорогой.

Несколько времени спустя молодежь снова проходила мимо дома шейха.

— Что это значит? — спросил один из них, в удивлении, — посмотрите как разукрашен его дом, лестницы устланы коврами, в доме слышна музыка, на кровлях гуляют разодетые невольницы! Что это такое?

— Вероятно он ждет какого-нибудь высокого гостя, — сказал другой, — видишь как он убрал лестницу, вход, даже на улице у дома постлано сукно.

Увидав знакомого старичка своего, они подошли к нему и спросили, что за пир готовился у Али-Бану.

— Сегодня двенадцатое число месяца Рамадана, день в который был взят в плен сын его.

— Странное дело! Чему же он радуется? Что он празднует? Разве это для него веселое воспоминание? Признайтесь, что наш шейх взбалмошный человек: то он плачет по сыне, то радуется в день его плена.

— Какой скорый приговор! Шейх ждет сына своего, вот почему он радуется и пирует.

— Как! Его сын нашелся? — радостно вскричала молодежь.

— Нет еще, но шейх надеется, что он найдется. Разве вы не знаете, — продолжал старичок, — что восемь лет тому назад, в этот самый день, когда шейх кормил нищих — к нему пришел дервиш и лег отдохнуть в тени его дома. Шейх накормил и напоил его, как и всех прочих. Тогда дервиш сказал ему: «Я знаю причину горя твоего. Сегодня двенадцатый день месяца Рамадана, тот самый в который ты потерял сына своего; утешься: сын твой вернется к тебе, и печальный день этот будет днем радости твоей». Грешно не верить словам дервиша. И хотя горе его все тоже, однако Али-Бану в этот день украшает дом свой, готовясь к радостной встрече.

— Странно! А хотелось бы мне попасть на этот пир, — сказал писатель, — посмотреть, что там творится, а главное послушать сказки, которые рассказывают рабы своему господину.

— Что же, это возможно, — сказал старичок, — главный смотритель над его рабами — друг мой, он всегда меня зовет в этот день к ним на пир и думаю, что позволит привести и вас четверых. Там такая толпа, что никто нас не заметит. Я поговорю с ним, а вы между тем снова сойдитесь сюда к девятому часу.