Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

На следующий день караван благополучно продолжил свой путь. Когда же, устроившись на привал, все немного отдохнули, Селим, чужеземец, обратился к Мулею, самому молодому из купцов, с такой речью:

— Вы хотя и младше нас всех по возрасту, но, судя по вашему веселому нраву, наверняка у вас найдется для нас какая-нибудь забавная история. Порадуйте нас чем-нибудь, чтобы взбодрить наш дух после знойного дня!

— Я бы, конечно, с удовольствием вас чем-нибудь позабавил, — ответил Мулей, — но молодости приличествует скромность, и потому я предпочел бы передать вперед слово кому-нибудь из старших. Вот Залевк, к примеру, ходит все время с видом серьезным, нелюдимым, отчего бы ему не поведать нам, что омрачило так его жизнь? Быть может, мы сумеем смягчить горе, если у него случилась какая беда, ибо мы всегда готовы услужить брату, будь даже он иной веры.

Купец, которому предназначались эти слова, был из греков. Человек средних лет, красивый и статный, он обращал на себя внимание своей мрачностью. И хотя он и был неверным, то есть не мусульманином, за время путешествия все успели полюбить его, ибо всем своим существом он внушал уважение и доверие. Отличало его и то, что у него была только одна рука, и кое-кто из его спутников предполагал, что, быть может, в этом и кроется причина его печали.

На обращенный к нему добросердечный вопрос Залевк отвечал:

— Мне весьма лестно ваше такое участливое внимание, но горя у меня никакого нет, по крайней мере, нет такого, в котором вы могли бы мне помочь, даже если бы очень захотели. Однако раз уж Мулей заговорил о моем мрачном виде, как будто ставя мне это в упрек, то я хотел бы вам кое-что рассказать в свое оправдание и объяснить, почему я, быть может, кажусь мрачнее других людей. Вы видите, что у меня нет левой руки. Но таким я не родился, это увечье связано с самыми страшными днями моей жизни. Моя ли в том вина, и извиняет ли случившаяся со мной беда то, что с тех пор мой дух отмечен мрачностью, несообразной моему нынешнему положению, — об этом судите сами, выслушав прежде историю об отрубленной руке.

Родился я в Константинополе. Отец мой служил драгоманом при турецком дворе и попутно вел торговлю благовониями и шелковыми тканями, что приносило ему немалый доход. Он дал мне хорошее воспитание и сам обучал меня в некоторых науках, доверив в остальном мое образование одному из наших священников. Поначалу он определил меня по торговой части, думая впоследствии передать мне свое дело, но, когда я, против его ожиданий, обнаружил немалые способности, он, по совету своих друзей, решил выучить меня на лекаря, ибо лекарь, даже если его познания ненамного больше, чем у обыкновенного шарлатана, может неплохо устроиться в Константинополе. В доме у нас часто бывали франки, и вот один из них убедил отца послать меня в Париж, заверив его, что там можно учиться даром и лучшего места, чем его отечество, для обучения по этому предмету не найти. Он даже изъявил готовность взять меня с собой, когда будет возвращаться на родину, и обещался доставить меня туда без всяких денег. Отец мой, который и сам в юности немало путешествовал, согласился, они ударили по рукам, и франк сказал, что мы отправимся в путь месяца через три и что к этому времени я должен собраться. Я был вне себя от радости, что увижу чужие страны.

Наконец франк закончил свои дела и был готов к отъезду. Накануне вечером отец позвал меня к себе в спальню. Там я увидел разложенные на столе прекрасные одежды и оружие. Но более всего меня поразила целая гора золотых, от которой я не мог оторвать глаз, потому что никогда еще не видел такого богатства. Отец обнял меня и сказал:

— Взгляни, сын мой, вот это платье, которое я приготовил тебе в дорогу. А вот оружие, которое когда-то вручил мне твой дед, снаряжая меня в чужие края, — теперь оно твое. Я знаю, ты умеешь им владеть, но пускай его в ход, только если на тебя нападут, пустив же в ход, бей как следует. Состояние мое невелико, и все, что у меня есть, я разделил на три части: одна из них причитается тебе, вторая — мне на жизнь и необходимые нужды, третью же я отложу для тебя на черный день, пусть остается неприкосновенным запасом!

Так сказал мой старик-отец, и слезы выступили у него на глазах — наверное, он предчувствовал, что нам не суждено больше свидеться.

Путешествие наше прошло благополучно, и скоро уже мы достигли земли франков, а через шесть дней пути прибыли в большой город Париж. Здесь мой друг нанял мне комнату и посоветовал рачительно расходовать деньги, которых у меня было около двух тысяч талеров. Я прожил в Париже три года и выучился всему, что должен знать порядочный лекарь, но, если быть честным, я не могу сказать, что пребывание там доставляло мне удовольствие, ибо нравы тамошнего народа оказались мне совсем не по вкусу и настоящих друзей у меня было мало, хотя те немногие, с кем я свел дружбу, все были людьми весьма достойными.

Под конец я совсем уже истосковался по дому, тем более что за все время не получил от отца ни единой весточки; вот почему я воспользовался первой же оказией, чтобы отправиться в обратный путь.

В это самое время из страны франков в Оттоманскую Порту как раз снарядили посольство. Я предложил свои услуги, и меня взяли лекарем в свиту посла, благодаря чему я вскоре благополучно добрался до Стамбула. Дом отца, однако, я обнаружил запертым, соседи же, увидев меня, немало удивились и сообщили, что отец мой умер два месяца назад. Священник, который давал мне уроки, когда я был мальчиком, передал мне ключ, и я, оставшийся на свете один-одинешенек, поселился в опустевшем доме. Здесь я нашел все на прежних местах, как было при отце, только вот золото, которое он собирался отложить для меня, куда-то исчезло. Я спросил священника, куда оно могло подеваться, и тот с поклоном ответил мне:

— Ваш батюшка умер святым человеком, ибо завещал все свое золото церкви.

Как такое могло произойти, и по сей день остается для меня непостижимой загадкой. Но что я мог поделать, ведь у меня не было свидетелей, которые опровергли бы утверждение священника, и я уже был рад хотя бы тому, что прыткий священнослужитель не прибрал к рукам, сославшись на завещание, наш дом со всеми хранившимися в нем товарами.

Это было первое несчастье, обрушившееся на мою голову. С этого момента неудачи преследовали меня. Прибегать к моим лекарским услугам никто не спешил, потому что мне было стыдно самому навязывать себя, подобно какому-нибудь базарному шарлатану, а без рекомендаций, которые легко мог бы дать мне отец, будь он жив, было не пробиться в богатые, благородные дома, где никому не было дела до бедного Залевка. Отцовские товары тоже не находили сбыта, потому что все его старые покупатели за это время растерялись, а новых так быстро не найдешь. И вот, когда я однажды сидел и размышлял о своей горькой участи, я вдруг припомнил, что в стране франков мне не раз встречались мои соотечественники, которые разъезжали по городам и весям, предлагая на продажу свой товар. А ведь как бойко у них шла торговля, подумал я. Потому что тамошним людям, похоже, нравятся заморские вещицы, и значит на этом можно хорошо заработать. Во мне тут же созрело решение. Я продал отцовский дом, часть вырученных денег отдал на хранение одному надежному другу, на остаток накупил разных товаров, которые у франков считались редкостью — шали, шелковые ткани, мази и благовония, после чего приобрел себе место на корабле и во второй раз отправился в страну франков.