Жорж Санд - Бабушкины сказки

– Но в мои лета бывают глупы, не правда ли, и наскучивают другим?

– Зачем вы это говорите? Разве я скучаю с вами? Разве ваш отец не ласкает вас и доктор не любит?

– Но госпожа Лора?

И так как Жоффрета не любила лгать, то ничего ей и не ответила на это. Диана же прибавила:

– О, я отлично знаю, что она меня не любит. Скажи мне, моя мать любила меня?

– Конечно, она обожала вас, хотя вы были совсем крошечкой.

– А теперь, если бы она меня увидела, то, как ты думаешь, полюбила ли бы она меня больше или меньше?

– Матери любят своих детей всегда одинаково, сколько бы им лет ни было.

– Тогда это мое несчастье, что у меня нет более матери?

– Этому несчастью вы должны помочь, стараясь быть доброй и умной, такой, какой вы были бы, если бы она постоянно вас видела.

– Но она ведь меня не видит?

– Да я этого и не говорю! Я ничего не знаю, но я также не могу сказать, что она вас не видит.

Кормилица должна была отвечать таким образом потому, что девочка имела богатое воображение и глубокие чувства. Поцеловав кормилицу, Диана задала ей еще тысячу вопросов о своей матери.

– Дитя мое, – сказала Жоффрета, – вы от меня многого требуете. Я знала вашу маму очень недолго, для меня она была самым лучшим, самым прекрасным существом на свете, я много оплакивала ее и плачу о ней до сих пор, когда вижу ее во сне. А потому прошу вас, не говорите мне много о ней, если вы не хотите сделать мне неприятность.

Она сказала это для того, чтобы успокоить Диану, которая была очень взволнована. Хотя Жоффрете и удалось развлечь Диану, но вечером с ней опять был легкий припадок лихорадки и в продолжение целой ночи она видела смутные и тяжелые сны. К утру она успокоилась, открыла глаза и увидела, что день начинал заниматься. От голубой занавески окна комната ее казалась совершенно голубой, и она не могла сначала ничего разглядеть; мало-помалу она начала яснее видеть, видеть настолько, что могла четко различить фигуру, стоящую у постели ее.

– Это ты, Нуну? – сказала она, но фигура ничего не отвечала, и Диана услышала, что Жоффрета, лежа в своей постели, немного кашляла. Кто была эта фигура, которая, казалось, как будто охраняла Диану?

– Это вы, мама Лора? – спросила Диана, забывая ее недавние слова и готовая снова любить ее. Фигура не отвечала, как и прежде. Всматриваясь пристальнее, Диана увидела, что лицо ее было под покрывалом.

– А! – сказала она с радостью. – Я узнаю вас! Вы моя добрая фея, которая пришла оттуда. Так вот вы, наконец! Вы, может быть, пришли, чтоб сделаться моей матерью?

– Да, – ответила дама под покрывалом приятным голосом, который звенел, как звук хрусталя.

– И вы будете меня любить?

– Да, если ты сама меня полюбишь.

– О! Конечно, я хочу вас любить!

– Хочешь идти со мной гулять?

– Конечно, сейчас, только я слаба!

– Я понесу тебя.

– Да, да! Идем!

– Что бы тебе хотелось видеть?

– Мою мать.

– Твоя мать – я!

– Правда? О! Тогда снимите ваше покрывало, чтобы я могла видеть ваше лицо.

– Ты хорошо знаешь, что у меня его более нет!

– Увы, значит, я его более не увижу?

– Это зависит от тебя, ты его увидишь в тот самый день, когда ты мне возвратишь его.

– Ах! Боже мой, что это значит? И как я это сделаю?

– Нужно, чтобы ты его нашла; пойдем со мной, я научу тебя многим вещам.

Дама под покрывалом взяла Диану в свои объятия и понесла.

Я не сумею вам сказать, куда именно, – сама Диана не могла об этом вспомнить. Но кажется, что она видела много-много прекрасного, потому что, когда Жоффрета пришла будить ее, она оттолкнула ее рукой и повернулась на другую сторону, чтобы снова продолжать спать и снова грезить; но сон ее переменился. Дама под покрывалом превратилась в доктора, который говорил ей:

– Что мне за дело, любит тебя госпожа Лора или не любит. У нас есть другое дело получше, о котором мы должны заботиться, чем думать о ней!

Потом Диане показалось, что ее постель покрыта картинами, которые были одна другой лучше, и каждый раз, как она видела лицо феи и музы, то она говорила: «А, вот моя мать, я уверена!» Но лицо тотчас же изменялось, и она не могла найти того, которое искала и хотела узнать.

Около девяти часов доктор, предупрежденный Жоффретой, вошел к Диане вместе с ее отцом. У ребенка не было более лихорадки; кризис прошел.

За ней ухаживали целый день и следующую ночь. Через два дня она была совершенно спокойна и по приказанию доктора начала гулять и снова вести беззаботную жизнь.

В один прекрасный день этого года доктор, который следил за всеми, заметил перемену в семействе. Лора не могла скрыть желания снова отдать Диану в монастырь, не потому, чтобы она ненавидела ее: Лора не была зла, она была лишь тщеславна и считала Диану глупой, потому что сама была глупа. Она огорчалась тем, что не может управлять ею, что не может сделать ее своей игрушкой. Она беспрестанно твердила мужу о праздной жизни этого ребенка. Она убеждала его изменить ее рассеянную и бесполезную жизнь. Флошарде не знал, что и думать: он колебался между нападками жены и советами доктора. Он смотрел на дочь с сомнением, с тревогой, спрашивая себя, развита ли она не по летам, как утверждал Ферон, или же она дика и неразвита, как напевала Лора, наконец, не лучше ли, для ее же пользы, снова вверить ее попечениям его сестры, монахини в Манде. Со своей стороны Диана, по выздоровлении, успокоенная разумными речами Жоффреты и по природному добродушию, не волновалась более из-за холодных и язвительных придирок своей мачехи, но она уже не любила ее и не искала ее любви. Она относилась вполне равнодушно к этой прекрасной даме. Диана думала совсем о другом.

Желание учиться снова начало томить ее, она хотела изучать уже не только живопись, но и историю искусства, которой объяснения доктора придали интерес и важность. Ее тревожили вопросы о причине и начале всех вещей. «Слишком рано, – говорил доктор, – в твоем возрасте лучше не знать человеческого безумия». Но насколько невозможно излагать историю какого бы то ни было искусства, не касаясь при этом причин его упадка и развития, настолько невозможно это и в общей истории рода человеческого, и он невольно вовлекал ее в действительное изучение этих причин. Она слушала его с такой жадностью, что он сожалел о невозможности заняться с ней подолее, тем более что у Дианы не было никаких серьезных понятий. Флошарде готов был взять для нее гувернантку, но легко было предвидеть, что ни одна не покажется сносной Лоре.

Тогда доктор сделал решительный шаг.

– Отдайте мне вашу дочь и ее кормилицу, – предложил он художнику.

– Вы шутите? – вскричал Флошарде. – Отдать мою дочь?

– Да, отдать, но не покинуть ее, так как мы живем бок о бок, как в городе, так и в деревне. Она будет приходить к вам ночевать, если вы хотите, но будет оставаться у меня с утра до вечера; я буду учить и воспитывать ее по-своему.