Народные сказки - Сказки и легенды крымских татар

- «Вот и сидит этот вор Амет и почесывает падишаху пятки и услаждает его слух занимательными сказками. Спи-спи, государь, висит твой евнух в корзине и видит хорошие сны». Переверни-ка гуся, А чтобы не пережарился!

Ни жив ни мертв сидел Мемет в продолжение этого рассказа над своим гусаком и видел себя в мыслях уже на колу.

А Амет наклонился над падишахом и спросил его:

- Скажи же, о мудрый царь, кто из этих двух ловкачей заслуживает объятий той неверной женщины?

И падишах в полусне ответил:

- Конечно же, вор! Он с честью победил в этом состязании, показал больше искусства в своем деле и заслужил поэтому право быть мужем этой красавицы.

- Ты слышал решение царя? - обратился Амет к карманщику.

- Слышал, слышал, - зашептал, стуча зубами, Мемет. - Бери ее, ради Аллаха, она твоя, только отпусти ты меня отсюда, пока я жив! Уйдем, прошу тебя, из этого места, пока не поздно. Не только жену, нее мое наворованное добро возьми себе, только давай, пожалуйста, скорее бежать отсюда!

Убедившись, что соперник действительно не будет больше претендовать на его жену, Амет вылез из ханской спальни, подкрепился спокойно гусятиной и вернулся с Меметом домой. Там он рассказал жене обо всем происшедшем, и когда Мемет подтвердил его слова, жена настолько была восхищена деяниями Амета, что приняла его как мужа и заявила, что впредь только с ним одним будет разделять свое ложе.

С тех пор так и осталась поговорка: «переверни гуся, чтобы не пережарился».

Когда падишах утром проснулся и посмотрел вокруг себя, он с удивлением заметил, что верного его евнуха нет возле кровати. Сколько ни окликал его падишах, все было тщетно, ответа не последовало. Вне себя от гнева, намеревался уже было падишах ударить в ладоши и созвать людей, как вдруг увидел, что евнух преспокойно спит в подвешенной к потолку корзине. Встал тогда падишах, вытащил его оттуда и привел в чувство.

- Как попал ты в эту корзину? - спросил он сурово.

Евнух вытаращил глаза и забормотал, что он ничего не знает и не помнит.

Тогда только догадался падишах, что это не приснилось ему, тогда только догадался, кто ему чесал пятки и рассказывал сказки. Тотчас же он сознал Большой Диван, всех своих визирей, эмиров и беев. Рассказав им о невероятном событии и выслушав их мнения, шах приказал немедленно послать по всей стране делялов, чтобы нашли они этого вора во что бы то ни стало и чтобы привели его перед падишаховы очи. И в ту же минуту тысяча делялов побежала по улицам и площадям столицы объявлять народу о розыске ловкого пройдохи. Под звуки тамбуров клялись они и призвали в свидетели пророка, что ни один волос не упадет с головы этого человека и что падишах отдаст ему все, что унес тот из его казны, да еще и одарит своими милостями.

Слушал, слушал Амет эти призывы, выступил вперед да и объявил, что он и есть тот самый сказочник. Глашатаи сейчас же взяли его и повели впереди себя во дворец падишаха.

- Селям алейкум, Амет-ага! - поздоровался с ним падишах, как только Амет вошел к нему. - Поведай мне, искуснейший из грабителей моей страны, что принудило тебя совершить такой смелый подвиг? Говори смело и не бойся моего гнева!

Амет снова повторил свой рассказ и объяснил, что суждение о своем искусстве хотел он услышать от самого падишаха, поэтому и пролез в его спальню.

Когда он окончил повествование, шах обнял его и - сказал:

- Не дело такому ловкому артисту пропадать на мелком воровстве и жульничестве. Ты достоин, сын мой, занять место главного моего визиря и применить свое искусство в деле управления всей страной. Иди же в Диван и займи место среди себе подобных.

И, одарив Амета драгоценностями, падишах сделал его главным своим визирем.

Глоссарий: http://irsl.narod.ru/books/KTSweb/block6.doc

Продолжение: http://irsl.narod.ru/books/KTSweb/block2.doc

*********************************************

D:\block2.doc

*********************************************

- А-а-а, Темир-Аксак-Хан! - дико вопит переливчатый, страстно и безнадежно тоскливый голос в крымской деревенской кофейне.

Весенняя ночь темна и сыра, черная стена горных обрывов едва различима. Возле кофейни, прилепившейся к скале, стоит на шоссейной дороге, на белой грязи, открытый автомобиль, и от его страшных, ослепительных глаз тянутся вперед, в темноту, два длинных столпа светлого дыма. Издалека, снизу, доносится шум невидимого моря, со всех сторон веет из темноты влажный беспокойный ветер.

В кофейне густо накурено, она тускло озарена жестяной лампочкой, привешенной к потолку, и нагрета грудой раскаленного жара, рдеющего на очаге в углу. Нищий, сразу начавший песню о Темир-Аксак-Хане мучительным криком, сидит на глиняном полу. Это столетняя обезьяна в овчинной куртке и лохматом бараньем курпее, рыжем от дождей, от солнца, от времени. На коленях у него нечто вроде деревянной грубой лиры. Он согнулся - слушателям не видно его лица, видны только коричневые уши, торчащие из-под курпея. Изредка вырывая из струн резкие звуки, он вопит с нестерпимой, отчаянной скорбью.

Возле очага, на табурете, - женственно полный, миловидный татарин, содержатель кофейни. Он сперва улыбался, не то ласково и чуть-чуть грустно, не то снисходительно и насмешливо. Потом так и застыл с поднятыми бровями и с улыбкой, перешедшей в страдальческую и недоуменную.

На лавке под окошечком курил хаджи, высокий, с худыми лопатками, седобородый, в черном халате и белой чалме, чудесно подчеркивающей темную смуглость его лица. Теперь он забыл о чубуке, закинул голову к стене, закрыл глаза. Одна нога, в полосатом шерстяном чулке, согнута в колене, поставлена на лавку, другая, в туфле, висит.

А за столиком возле хаджи сидят те проезжие, которым пришло на ум остановить автомобиль и выпить в деревенской кофейне по чашечке дрянного кофе: крупный господин в котелке, в непромокаемом английском пальто и красивая молодая дама, бледная от внимания и волнения. Она южанка, она понимает по-татарски, понимает слова песни… - А-а-а, Темир-Аксак-Хан!

Не было во вселенной славнее хана, чем Темир-Аксак-Хан. Весь подлунный мир трепетал перед ним, и прекраснейшие в мире женщины и девушки готовы были умереть за счастье хоть на мгновение быть рабой его. Но перед кончиною сидел Темир-Аксак-Хан в пыли на камнях базара и целовал лохмотья проходящих калек и нищих, говоря им:

- Выньте мою душу, калеки и нищие, ибо нет в ней больше даже желания желать!

И когда Господь сжалился наконец над ним и освободил его от суетной славы земной и суетных земных утех, скоро распались все царства его, в запустение пришли города и дворцы, и прах песков замел их развалины под вечно синим, как драгоценная глазурь, небом и вечно пылающим, как адский огонь, солнцем… А-а-а, Темир-Аксак-Хан! Где дни и дела твои? Где битвы и победы? Где те, юные, нежные, ревнивые, что любили тебя, где глаза, сиявшие, точно черные солнца, на ложе твоем?