Виктория Варгина - Солнечная тропа

— Помоги, голубчик, прогони со двора проклятого!..

Гришка и бровью не повёл, ровно его комод в избе передвинуть попросили, а не Лютого обуздать.

— Пошли…

А был Гриша Кудачкин медлительный, неповоротливый — как все сильные люди. Пришёл к Теребиловым вразвалочку, а бык морду в землю и попёр, попёр… Гриша его за рога схватил, как крутанёт — бык и на коленки. Следом за ним тетка Анюта на землю хлопнулась — от удивления. Рази ж она думала, что Гриша врукопашную на Лютого пойдёт? А Лютый почувствовал Гришину силу и повернулся к нему задом: ну-ка, одолей меня так, если во мне полтонны живого веса. Гриша посмотрел-посмотрел на него так и эдак, намотал бычий хвост на руку, за плечо закинул и поволок. Выволок Лютого на улицу, дал пинка под зад — тот и побежал смирнёхонько домой. С тех пор всегда Гришу десятой дорогой обходил.

Так что, Лёня, если про драки говорить, то это разве такие богатыри, как Гриша, мерялись силушкой. А если по пьянке кто-нибудь задерётся, тот же Кудачкин подойдёт да встряхнёт слегка. И всё, и привел в чувство.

— А что отец говорил, как деревня на деревню ходила?

— Так то ж пацаны! Вы же по своим законам живёте: забредёт в деревню чужой — можете и прогнать, и по шее накостылять. А там и взрослые парни втягивались… На моей памяти воевали наши пацаны с воронинскими, не один даже год воевали… А завелось-то, поди, с пустяка. Но ведь нас, девчат, мало всё это касалось, нас мальчишки не трогали и не замечали. До поры до времени не замечали…

Бабушка Тоня стала разбирать в сундуке какие-то платья, кофточки, косынки.

— Вот, — она вытащила на свет невзрачное, полинялое ситцевое платьице. — Это моё первое девичье платье, в нём уже ребята на меня заглядываться начали…

И тут Лёньку словно дернули за язык:

— Бабушка! А зачем нужно знать, где человек похоронен?

Бабушка выронила из рук девичье платье, и её губы задрожали.

— Да как же, Лёня!.. На могилке побывать — это ведь всё равно что повидаться с человеком! Поплачешь возле дорогого холмика, выскажешь, что на сердце накопилось, — и легче становится. Я вот, когда совсем невмоготу, одеваюсь в чистое и иду к родительской могиле…

— А где это?

— Возле Харина, помнишь, я тебе про мужика рассказывала, который по жене убивался? А Ивана могилка где? Есть ли вообще она?..

— А если б ты знала, где дедушкина могила? — превозмогая волнение, спросил Лёнька.

— На край света пошла бы! Хоть разок перед смертью побывать у него!..

Лёнька поднял бабушкино платье, и Антонина Ивановна некоторое время перебирала его складки, глядя куда-то остановившимся взглядом. Потом она глубоко вздохнула, словно пробуждаясь от тяжёлого сна, и чуть улыбнулась внуку:

— Ну что ж, будем дальше сундук потрошить?

Под бабушкиными нарядами в сундуке лежали пачки чистых ученических тетрадей и много спичечных коробков — все не такие, к каким привык Лёнька. Коробки были ещё деревянные, а не картонные, — с наклейками «Белка». На обложках пожелтевших тетрадок ещё не было ни таблицы умножения, ни призывов вроде «Пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии…»

— Бабушка, можно я немного себе возьму? — спросил Лёнька об этих симпатичных вещах.

— Тетради хоть все забирай, а спички нельзя тебе ещё.

— Ну, тогда хоть пустой коробок…

— Да пустой-то бери.

Лёнька, не мешкая, схватил подаренное ему добро, перенёс на кухонный стол и тут же вернулся к сундуку, подозревая, что тот открыл не все свои секреты.

В самом углу сундука мальчик увидел деревянную шкатулку.

— А в коробочке что? — спросил он, силясь открыть расписную крышку. — Как она открывается?

— Не знаю, Лёня, — ответила бабушка, — не помню я. Это Димитрий, мой брат, принёс на хранение, когда на фронт уходил. Он знал, как открывать. Да убили его на войне, с тех пор никто её не трогал. Твой отец к ней, правда, всё подбирался, да я не позволила тогда — берегла зачем-то.

— И что там внутри, никто не знает?

— Отчего ж не знает? Туда Димитрий свой орден Красного Знамени положил.

Лёнька ощутил некоторое разочарование, он уже решил было, что в шкатулке хранятся какие-нибудь драгоценности.

Бабушка как будто прочитала его мысли:

— По тем временам, Лёня, этот орден дороже золота был. Митя его в Финскую войну получил за очень важную боевую операцию. Благодаря этому ордену его и на Отечественную войну два года не брали. Потом всё же призвали, а через три месяца на него похоронка пришла…

— А мне он кто? — спросил мальчик уже более заинтересованно. — Я про него ничего не слышал.

— Тебе он двоюродным дедушкой приходится. А не слышал потому, что не успел Димитрий жениться, не оставил потомства после себя. Одна я и помню его ещё.

— А какой он был? Смелый, да?

— Да, был и смелый, конечно, — ответила бабушка Тоня. — А больше — несчастный…

— Несчастный?!

— Ну, как тебе объяснить… Митя у нас младший был, на шесть лет меньше меня, а сестры Зины — аж на одиннадцать, и я его с детства помню. Таких ребят, которые последними родятся, у нас поскрёбышами зовут, жалеют их как слабеньких… А Митю жалеть не нужно было, такой он бравый уродился. Ничем-то он не болел, никаких забот с ним не было! Он ведь у нас с Зиной на руках рос, потому и знаю. Вот ты спросил, смелый он был? Смелый, с детства смелый. Никого не боялся — ни собак, ни лошадей, про пацанов я уже не говорю — никому спуску не давал. Я сколько раз своими глазами видела: идёт Митя по улице от горшка два вершка, и все, кто ни попадётся навстречу, дорогу ему уступают! А после удивляются: это надо же — шибздик сопливый, а вышагивает, как будто он пуп земли!..

Да, такой он и был: в школе нашей — первый ученик, на посиделках — первый парень, а тут и в армию забрали Митю. Попал он в пограничники, через полтора года приехал на побывку — и совсем его не узнать: был орлёнком, а стал настоящим орлом… Вечеринку устроили тогда, полдеревни молодёжи собрали. Митька подпил чуток и давай приёмами всякими хвастаться. Что верно, то верно, поднатаскали его в армии хорошо, никто против него устоять не мог. Он и разошёлся: кому руку заломает, кого через себя бросит. Ходит вот эдак и куражится. Вечеринка, знамо дело, смялась, парни разбежались, девки за ними. Один Генка Тураев задержался, помню, и говорит: «Дурак ты, Митька, не знаешь, что делать со своей силой! Останешься ты в жизни один». Митька весь аж побагровел, мы думали, растерзает Генку сейчас, но он ничего, взял себя в руки.

На следующий день повстречался Митька с Генкой в тесном переулке. В таком месте никак двум орлам не разойтись, значит, уступить кто-то должен. Митька ухмыльнулся и двинул вперёд, как за всю свою жизнь привык. Но Генка плечо выставил и Митьку, ни слова не говоря, с пути оттеснил.